Верно мама говорила: всё, как не у людей…
*
Да: возвращаясь домой, тем драндулетом девчонку сбил. Цепь слетела, не смог остановиться с крутизны. На свиданку поперек бежала, вся сумочка разлетелась по асфальту. Губная помада, колпачок от нее облезло-золотой, мелочь, надушенный платочек. Он собирал на корточках…
Ничего: поднялась и дальше бегом.
Ни слова не сказала.
*
– Твой-то работу ищет, или как?
– Ой, да не говори… Вбил в голову. Учиться дальше хочет.
– На кого?
– На прокурора.
– Чего?
– Знаешь, как говорят? Нашему теляти да волка зьисти…
Сама вчера вбежала, схватила за уши: "Сейчас на тебя смотрела из окна: какого же красавца я произвела! Только не пропади, сынок, ты в этой жизни… Добейся! Стань кем-нибудь!"
Под разговор с соседкой, доносящийся из сада, размеренно качал бицепсы, глаз не спуская с красной фигуры, мякишем приклеенной к зеркалу. Человек, которого срисовал (за вычетом половых органов) с "Атласа анатомии", стоял с невозмутимым видом и без кожи. Латинские названия, которыми был окружен, как паутиной, пунктирными линиями соприкасались с мышцами. Были б конечности короче, он уже бы наработал такую у локтя – brachioradialis.
Очень он хотел такую – чтоб вздувалась.
Лом. Вместо "блинов" колеса вагонетки, прикаченные с территории ремонтных мастерских. Присобачил фиксаторы, чтоб не съезжали. Перехватив штангу, поставил на крашеные половицы и закатил под кружева застеленной кровати.
Вернувшись из сарая, где устроил душ, зачесал кудри и со вздохом уселся за учебник по обществоведению.
Потом увлекся.
…Примитивная неразвитость общественных отношений родового строя обуславливает то положение, когда, как писал Энгельс, "люди неотличимы друг от друга, они не оторвались еще, по выражению Маркса, от пуповины первобытной общности".
За окном раздался голос.
Вздрогнув всем корпусом, затрясся в ужасе: "А-а-а!"
– Чего ты? Это ж я.
– Ну что?
– Ты матери не нукай! Видела сейчас твою Распрекрасную. Засосы свои замазала.
– Какие засосы?
– А после выпускной гулянки вся шейка была – я что, не говорила? Конский хвост навязала. На пляж пошли с девчатами. Хлюпики с ними какие-то из города, студенты вроде.
– Во-первых, не моя…
– Да? С пятого класса сохнешь. Думаешь, матери приятно?
– А во-вторых: ты лучше так не появляйся.
– А то что?
Друга одного чуть не пришиб. Счастье, что успел пригнуться. Гантеля с яблони отбила ветку в белых цветочках.
– Слабонервные какие… Нашу бы вам жизнь. Тогда б что с вами было?
*
Елену встретил, когда шел с матерью и чемоданом. Загорела и выгорела так, что стала, как негатив самой себя. Вспомнилось из хрестоматии про море, которое смеялось, и воротник нейлоновой рубашки, подпертый галстуком, надавил на кадык.
– Какой нарядный он у вас. Чего так рано едешь?
– Вызов пришел.
– А я через неделю. Сдам экзамен, стану витеблянкой!
Кровь ему бросилась в лицо, а мать на прощанье завела: тебе, мол, с медалью, что… Это мы вот после среднего специального наладились. Жар-птицу ухватить за хвост…
– Ухватит, вот увидите. Ведь, правда, Генка? Ни пуха, ни пера!
*
Вернулся через месяц. Выбил из пачки сигарету.
– Там тоже блат.
– А мать что говорила? Протягивай ножки по одежке.
– Главное, письменный отлично, а на устном… – Взялся за высокий лоб. – Все знаю, сказать не могу. Может, врачу мне показаться?
– Какому врачу?
– Не знаю… Логопеду?
– Не выдумывай! Здоров, как кабанище. Просто ты в отца пошел. Тот тоже: двадцать три, а как старик. Клещами слова из него не вытащишь. Еще и весь седой.
– Да ну?
– Как лунь.
– Чего?
– А партизанил.
– Так все ведь партизанили?
– Только в отряде "Чекист" у них сначала расстреливали, а после принимали. Если, конечно, доказал.
– Что доказал?
– Что можешь смерти в глаза смотреть. Приказывают яму себе рыть, ставят на край: ба-бах! Над головой. А ты как думал? Это вам все просто, а наши-то годы молодые… Ладно, сынок. Что будешь теперь делать?
– Пить буду, мать. До самого призыва.
*
Матросские ботинки.
Водонепроницаемые. Грубые и прочные. В первые годы, когда ни машины, ни даже мотоцикла не было, много наследил по району этой обувкой ВМФ. Могли бы сразу пресечь, криминалисты… До самого конца не выбросил, хранил в подполье. Да разве только их? Целый создал музей – колечки там, сережки. Сувениры. То-то им было счастье. Наконец… Брежнев. Андропов. Черненко! За время этого "застоя" стольких неповинных осудили, что просто не могли поверить…
Да и как? В поселке не было таких, как он. Когда за ним приехали, народ готов был взяться за колы. М`олодежь сажайте! Волосатиков! Рокеров! На кого руку подняли? На лучшего из лучших? Опросы показали, что хозяин крепкий, но в быту при этом скромен. Участок свой возделывал. Спорт, тренировки с молодежью. Не курил и проповедовал здоровый образ жизни. Если выпивал, то только по всенародным праздникам. Любовница одна, причем, на стороне, а так – прекрасный семьянин. Дети одеты и обуты. Жене помогал запасы на зиму закатывать. Похабели в мужской компании не выносил, краснел от анекдотов и откровений про интим. Все так. И в социальном плане характерно: чем дальше в лес, тем круче поднимался. До зав ремонтных мастерских – куда уж дальше? Член КПСС, конечно, и не рядовой: секретарь парторганизации, многократный делегат областных партконференций. Вел напряженную общественную работу как глава местной дружины содействия органам МВД. Доверенный человек милиции, с дружиной своей годами активно принимал участие в проверках на дорогах и облавах – на самого себя.
Им же, главное, начальству было доказать, что вышли сами, без встречного стремления, без наводок и подсказок вроде тех анонимок, которые под конец стал привозить на личном "запорожце" – на красном! – прямо в редакцию областной газеты. Почему в листовках призывал мочить партийных и легавых? Почему подписывал от имени областной терргруппы "патриотов"? А чтобы обратили, наконец, внимание те единственные, кому в этом бардаке он доверял – умные, образованные, компетентные, но слишком высоко парящие над жизнью…