Чердак по центру разобран тоже.
К тому, что с краю оставалось, приставлена лестница.
Дверь слева приоткрыта. Он заглянул и замер. Ясновельможная обращена была к его глазам огромным голым задом. Неживым. Оползающим и комковатым. Куча грязного снега. Руки подняли шприц и выпустили струйку. Женщина в черном занесла, чтобы воткнуть, но пани, лицо которой было повернутым к двери, произнесла негромко: "Он е па сель*" – что было даже не по-польски: наверно, по-швейцарски.
Женщина задернула ей зад, повернулась, оказавшись страшно бледной, и пошла на него – иглою вверх.
– Вам что, молодой человек?
Он выставил перед собой корзину.
– Поставьте на стол.
Под взглядом пани Пэ с кровати, подушки на которой были такие большие и тяжелые, что ей не сбросить, пронес корзину в зал. Со стен отклеивались полосатые обои. Длинно свисали шторы. За большими окнами шел дождь, в простенках висели портреты благородных старинных людей. На пыльной бархатной скатерти россыпь старых польских монет, письма в пожелтевших конвертах с довоенными польскими марками, письма без конвертов – исписанные выцветшими чернилами. Перламутровый веер. Всякая дребедень. Он оглянулся, женщина кивнула.
Оброк поставил и назад.
– Мерси, мон гран**.
Дверь за его спиной закрылась.
Сразу налево – к лестнице.
Длинная!
За перекладины и вверх.
Спугнув ласточек, которые улетели в панике на дождь, вылез над настилом, и руки помертвели так, что перестали держать. Грохнуться мог бы с верхотуры. Шею свернуть…
К опорной балке был приставлен крест. Огромный. Крепко сбитый. Ненормально длинный из-за нижней части, которую не видно будет, когда его вкопают над пани Пэ. Предусмотрела она и гроб, в котором что-то шебуршало. Треугольник черной пустоты заткала паутина, которая сорвалась, когда он приналег и отодвинул крышку так, чтобы можно было влезть.
Внутри не оказалось даже пауков.
Пусто, сухо.
Забрался с ногами, взялся за борта, улегся, вытянул руки по швам и приготовился к долгому ожиданию ночи.
*
Домой тогда добрался на рассвете.
Кружил лесами, забирался в купы тонких березок, жаль, что не ходячих, раскачивался с ними, целовал, кусал их, насосаться соком их не мог – такая охота вдруг открылась жить. Даже был благодарен той, которую убил и забросал, чем смог. То есть, конечно, убил бы снова – несмотря на чувство благодарности. Жертва, она – свидетель. Ведь он поэтому убил. Рассудком руководствуясь. Как же иначе было? Иначе ведь расстрел.
Так убеждал себя он долго, больше года. Пока для проверки не повторил тот майский праздник.
А тогда, после первой, голова шла кругом. Думал, это невозможно, вышло – проще простого. Теперь сильнее всех. Сверхчеловек. Вознесся надо всеми. Но тут же обессиливал, не достав до бледных мелких звезд, слабел и падал к земле – вместе с прихваченной березкой. Отныне я один, совсем один. От всех отрезан…
Но один ли?
Если прикинуть, сколько нас в стране… Одних ветеранов! Сколько их было, войн? А органы? Незримый фронт, который воюет постоянно? Дальше – которых смерть есть ремесло. Исполнители, кто в штате: палачи, профессиональные убийцы, которые тайно убирают неугодных руководству в стране и за пределами. Сюда же и разведчики, обученные убивать. Шпионы… Нет, не один. Нас миллионы – если будущих приплюсовать, всех, кто служит в армии, кто отслужил, кого специально обучили… Потом все те, кто не по заданию партии-правительства. Кто убивает от себя. Толкаемый особой силой, которая невесть откуда в организме появляется, конденсируется год за годом, а потом вдруг раз! И все: убийца. Закон диамата. Количество переходит в качество. Скачкообразно! Да, а эти-то? Самоубийцы? Как же о них-то позабыл? Когда, заготовив веревку, сам готов был не дожить до рассвета, добровольно уйти туда, куда столкнул ее. Много, наверно, таких, что на себя накладывают руки из страха взять за горло первого попавшегося. А тех, кто страх преодолел? Разоблаченных и осужденных? А тех, кто от заслуженного сумел уйти. Тайных, неопознанных. Которые хоть раз в своей жизни, да убил? Сколько нас от Бреста и до Сахалина? Никто не знает цифру, кроме сатаны, и все же ясно, что не он один. 500, в пределах тыщи? Может, и больше – страна большая. Но сколько бы их не было, каждый, конечно, ведет двойную жизнь. Он тоже станет хорошим. Теперь обязан. Самым лучшим – на службе, и в семье. Ударником.
Святым!
Но совместит ли половинки?
Шпионам как-то удается. Вон Рихард Зорге… Правда, двуличным был он по заданию. Но ведь и не шпионы. Простые люди, что вокруг. На работе одни, дома – другие. Ничего, совмещают. Бывает, что и с партбилетом, а Брежнева ругает. Мозг, он ведь огромный. На прожиточный минимум используется нами. А душа, так вообще. Неисчерпаема, как атом. Потемки – говорят. И правильно. Только не как в чулане, а до пределов, может, самой Вселенной.
Потом вдруг падал духом ниц. Может, все-таки явка с повинной?
Но кто ж простит такое? Ни закон, ни общество. Такое можно только самому себе…
Предвидел, входя домой, что не заснет.
Хорошо, не на работу завтра…
То есть, сегодня.
Сразу, конечно, в ванную. Стряхивал березовый мел, выложив на фаянс и мельком взглядывая на себя в зеркало, отмывал кровь со странными коричневыми кольцами: против естества попробовать давно хотелось, но не супруге ж предлагать, к тому же в положении. В глаза бы вцепилась. Раз просто на природе предложил, то есть, нормально, но под открытым небом… Наотрез! Дом есть для этого и спальный гарнитур. Когда за горло взял, перепугалась. Смотрела с подозрением. Долго потом оправдывался, что просто хотел проверить: слышал, мол, от ребят, что кайф усиливает. "Ничего себе кайф… Чей же это? Мой или твой?" Нет, все на этом. Снять с повестки все эксперименты…