— Плохо?
Как будто не видно!
— Да… так… сердце.
— Что «сердце»?
— Ну, аритмия, — сказал я неожиданно новое про себя слово, уходя от надоевших «перебоев».
Водитель распахнул бардачок.
— Мне бы до аптеки. До ночной.
Что я несу, кругом утро.
Водитель одной рукой поправил усы, предмет, видимо, особой заботы, второй протянул мне таблетку, похожую на крохотное бледное сердечко.
— Мне говорили, нужен атенолол.
— Это лучше. — И он произнес название, похожее на «конкорд». — Берите-берите, сразу станет лучше, испытано.
Я решил, что это какое-то специальное лекарство, которое дают во время перелета на сверхзвуковом самолете, чтоб не тошнило. И сердце, наверно, успокаивает. Вот, даже по форме его напоминает.
Я взял таблетку всеми пятью пальцами и поднес к грязному рту.
— Адьё! — попрощался «фольксваген» и улетел как реактивный.
Я бросил сердечко на язык и не без усилия проглотил. Но за атенололом все же ехать надо. Авиационная таблетка, может быть, и хороша, но лучше следовать советам знакомого пьющего врача, чем идти на поводу у сердечного автомобилиста. Кстати… Я вдруг понял, что одет не по форме. Натянул старые джинсы, а ведь все деньги у меня в новых брюках. Проверил карманы… Да, деньги, если они еще есть, остались дома.
Я отправился домой и, добравшись до родного подъезда, вдруг понял, что сердце мое бьется нормально. Контрастный душ, свое обычное похмельное лекарство, я принимать побоялся, лег спать и, как ни странно, уснул. И проспал до самого звонка жены, решившей поздравить меня с праздником и заодно проверить, в каком я состоянии. Мне все еще было плохо, но держался я бодро, даже шутил. Велел поздравить от моего имени тестя-фронтовика и тещу — труженицу тыла. Девятое мая, расцветшее за окнами, было для меня двойным праздником — и всенародным, и сугубо личным. Именно сегодня истекли те шесть инкубационных месяцев, о которых шла речь в той незабвенной статейке о водобоязни/бешенстве. Нет, не надо думать, что все эти месяцы после трагического новогодья я только тем и занимался, что напряженно считал и трясся.
Больше в тот день сердце меня не беспокоило. И назавтра, и послезавтра. Но вот дня через четыре возвращаюсь я не поздно вечером домой и на выходе из метро, уже на ступеньках, вдруг чувствую внезапный ноющий провал в груди. Остановиться нельзя, вверх по лестнице валит потная толпа, сглатывая распяленными ртами последний кислород. Надо тащиться вверх по ступеням, хотя в глазах темно. Вываливаюсь через стеклянные двери на улицу, из духоты в духоту. В мае в Москве бывают иногда такие дни, разведчики июля, когда неготовый к летнему температурному порядку организм начинает паниковать. Я прислонился к стене в куцей тени, прислушиваясь к себе. В груди вроде бы ничего не происходило, но вместе с тем было понятно, что там не все в порядке. Стоило мне двинуться, как холодные, внезапные пустоты в груди стали образовываться одна за одной. Останавливаться глупо, сверху почти отвесно хлещут солнечные потоки. До дома идти минут пятнадцать и здоровым-то шагом, а сейчас, когда я ноги-то с трудом переставляю…
Допрыгался!
Не знаю, как у кого, но во мне всегда сидел такой злорадствующий негодяй, никогда не упускающий случая потыкать пальцем в каждую новую рану. Глупый негодяй, ибо не понимает, что если я и умру, то весь, вместе с ним.
Было страшно, но я решил бороться. Собственно, первая реакция всегда у меня такая: врешь, не возьмешь!
Побрел домой, петляя, стараясь как можно чаще оказываться в тени дерева, здания, не брезговал даже тенью столба.
«Скорая помощь», вот что мне сейчас нужно.
Войдя в квартиру, я не стал запирать дверь изнутри. С тоской «понял» смысл этого своего действия. Рядом с дергающимся сердцем завозилась тоска. Я набрал 03, перебарывая что-то похожее на стыд. Неловко отрывать занятых людей, занятых, может быть, вытаскиванием по-настоящему пострадавших граждан из лап смерти. В этой неловкости доживало свой век замордованное, многажды обманутое мое гражданское чувство. Мы можем потерпеть, пусть проходят те, кому срочнее надо. Я для чего-то вспомнил свою призывную военную комиссию и одного парня, которому должны были удалить четыре зуба и он потребовал, чтобы это было сделано без анестезии. Когда он вышел из кабинета с окровавленным ртом и подмигнул мне, стоявшему в очереди за маленькой пломбой, я понял, что жизнь сложная штука и мне ее, возможно, и вообще не изучить как следует — я ведь никогда не откажусь от анестезии.