Он опять повторил про то, что отчаивался и впадал и были доброхоты, притащившие ему целые мешки лекарств, но он выбросил лекарства, выкарабкался, и благодаря только тому, что научился радоваться малому.
— И радость эта не бессмысленна, у нее есть высшая причина, единая высшая и вечная причина. Вы понимаете, о чем я говорю?
Я не был уверен, что это так, но снова кивнул.
— Есть, поверьте, есть вполне воспроизводимые техники, при помощи которых можно ощутить миг инобытия, миг слияния с высшим сознанием. Пока вам это еще рано, но со временем… — Доктор как бы перехватил себя и начал оттаскивать, говоря себе: не зарывайся, не спеши! — Когда вы придете ко мне в следующий раз, я дам кое-какие книги. Самые простые. Не Гегеля-Шлегеля. Я считаю, что язык истины должен быть простым, чтобы проникать в любое сердце, согласны?
Я был согласен. Гегель и в самом деле сложный автор.
Надо признать, доктор Екименко слегка меня заинтриговал, несмотря на то что его вакуумный массаж не оказал ни малейшего действия на тревогу и страх, завладевшие моим позвоночником. Хотя что тут странного, авторитет врача редко зависит напрямую от успехов его лечения. Зависит он от умения вселить веру в целительную силу его метода. Если пациент глубоко поверит в систему лечения, то приступы скверного самочувствия будет считать своим прегрешением, а не следствием ошибок врача. Доктор Екименко, несомненно, не лекарь-чиновник, каких мы в массе наблюдаем в поликлиниках, он энтузиаст и адепт какого-то особенного медицинского учения. А может, и шире — учения жизни. Производил он конечно же очень хорошее впечатление, я даже слегка поддался его сдержанно пылающему полю. Сочетание светлого магнетизма и кристальной чистоплотности окружающей обстановки импонировало моим травмированным чувствам. Представляю, как этот молодой человек влияет на впечатлительных дам, пребывающих во второй половине бальзаковского возраста.
Что он там говорил про «высшую реальность»? Это что, про Боженьку песнь? Жаль, если так.
Я остановился и несколько раз глубоко вздохнул, было полное ощущение, что грудь сдавливает что-то. Болежилет. Самое время подумать о Боге. Тем более что доктор Екименко наверняка гнул именно в эту сторону. Специалист по скелетам хочет заниматься душой. Только ведь зря он с этим ко мне. Если мне понадобится помощь по этой части, я ведь не к костоправу пойду, а хотя бы в церковь. Но ведь не могу сказать, если честно, про себя, что я верующий. Но, однако же, и не могу сказать, что атеист. Мог бы назвать себя агностиком, когда бы Гайдар не засюсюкал это гордое слово. Невозможность познания субъективной истины я как раз сейчас и переживаю, причем в острой форме. С судорогами души. Впрочем, правильно кто-то сказал: «У меня нет души, у меня только нервы».
Я еще раз попробовал вздохнуть всей грудью. И опять не получилось.
Уныние — смертный грех. Но ведь только для того, кто верит. Кстати, в уныние можно впасть именно потому, что потерял веру. То есть уныние у тебя есть, а Бога для тебя нет. А нет Бога — нет греха. Причем уныние или лучше, как-то значительнее будет сказать — отчаяние имеет то преимущество перед другими состояниями души, что оно до конца подлинно, оно прижато спина к спине с честностью и противостоит миру иллюзий. Находящийся в состоянии отчаяния не заблуждается, только он видит подлинную картину любого явления. Отчаяние — это взрослость и мужественность. У женщины — горе со всеми сопутствующими помощами в виде слез, истерик; у мужчины — отчаяние.
Я спустился в метро «Проспект Мира».
Что ж это я не зашел на книжную ярмарку в «Олимпийском», ведь собирался?
О книгах было даже больно думать. Какие могут быть книги, какая это все чушь!
Конечно, надо бы зайти в церковь. Во-первых, хотя бы маме поставить ту самую одну свечку. Надо? Отвечаю: конечно, надо. Но что-то сопротивляется. И не потому, что стыдно — мол, одумался, только когда приспичило. Ничего не могу поделать с ощущением, что это не мое; при всем моем уважении к Православию как таковому, к его громадному вкладу, к Сергию Радонежскому, Рублеву, Пересвету, при бытовом моем исповедничестве именно православного порядка (всегда налью, даже незнакомому) в церковь войти стесняюсь. Нет, не сегодняшний бес, оседлавший загривок, отворачивает дорогу мою в сторону, нет, в дни полнейшего душевного равновесия я еще дальше от церкви, мне она и в голову не приходит. Бог приходит, а церковь нет. Может, гордыня? И она, конечно, но чуть, — я трусоват, чтоб очень уж гордиться. Сильнее гордыни скука, ощущение ненужности, неловкости, театра. Именно театра. Театра с моей стороны. Стыдно креститься рукой, когда внутренне все же не крестишься. Но, дорогой, церковь не виновата, что ты так это все видишь. Твои проблемы, сложный ты мой. Ты входишь со своей поджарой, некрасиво приплясывающей душонкой в храм и разочарован, если чего-то там не находишь этакого, что тебя бы впечатлило. А кто ты такой, чтобы ради тебя стараться?