Во двор психиатрической больницы имени Ганнушкина я входил, одновременно впадая в состояние трепета — состояние, которое считал навсегда и благополучно забытым. Больше двадцати лет назад я месяц провалялся на кроватях заведения Кащенко, главного конкурента этого дома скорби. Как, однако, я предусмотрительно поселился. Обложен маститыми лечебными заведениями со всех сторон. Короленко, Ганнушкин…
И вот вхожу в институт психиатрии. Нет, говорит мне громадная толстая женщина в огромных очках, как будто ей нужно рассматривать саму себя, нет, не в это вам здание. Вам в то, что напротив. Иду туда. Регистратура. Мне бы, говорю, насчет лечебного голодания. Вот у вас тут в перечне услуг на стекле указано. Женщина в окошке смотрит на меня оценивающе. Явно ставит предварительный диагноз. Это, говорит, вам на шестой этаж, к Татьяне Сергеевне. В отделение функциональных состояний.
Иду. В коридорах вид полузапущенный, как и в кардиоцентре. Надеюсь, и здесь качество лечения никак не связано с внешним видом заведения.
Татьяна Сергеевна в тот момент, когда я подошел к ее кабинету, как раз кого-то выпускала, дверь в кабинет была открыта.
— Вы ко мне?
О да. Легкость, с какой я проник к заведующей отделением, казалась мне свидетельством того, что я на правильном пути.
Чувствуя, что времени у меня самая малость, я буквально в пять-шесть фраз вложил всю свою трагедию и выразил надежду, что столь проверенный, как голодание…
Она хладнокровно измерила давление — нормальное.
— Я не уверена, что в вашем случае показана лечебно-разгрузочная терапия.
— То есть?!
— Такие тревожные состояния успешно купируются медикаментами.
Стоп, стоп, стоп!
— Но я-то верю и думаю…
— У вас какой вес?
— Девяносто три. Сейчас.
— При росте?
— Сто восемьдесят семь. Есть еще что сбрасывать, по-моему.
Но не по ее мнению.
— Сейчас применяются очень хорошие, надежные медикаменты.
Меня смущает, что заведующий отделением голодания не рвется мне навязать свой коронный метод, а, наоборот, толкает в толпу таблеток. Все книжки на тему разгрузочной терапии как главное достоинство этого лечения выставляли как раз то, что при нем в организм ничего не вводится, а, напротив, выводится все вредное. Сбитый с толку неожиданным поворотом разговора, я занервничал еще больше.
— Но вы знаете, при моем… при моей ипохондрической… ну, не хотелось бы принимать лекарства.
Господи, не рассказывать же ей, куда я выбрасывал таблетки во время кащенковского лечения.
Татьяна Сергеевна сделала стойку:
— Это вам где поставили диагноз ипохондрия?
Нет, нет, стал мысленно извиваться я, как бы ей объяснить, что это не диагноз, а просто случайная тряпка из обрывков литературного хлама. Чуть ли в каждом русском романе это состояние упоминается, и…
— Это я как бы сам, это…
Одним словом, ничем закончилось это посещение. Она не заметила даже, что я три дня уже ничего не ем. Не почувствовала запаха ацетона изо рта у меня, не отметила нарастающей желтизны моих белков. Я уже нахожусь на переходе от стадии пищевого возбуждения к стадии нарастающего ацидоза, а меня уговаривают принимать вонючую химию. Тоже мне специалистка! Какое-то шарлатанство наоборот. Ненормальная жрица, отгоняющая желающих поклониться ее божку.
Но не бросать же, когда столько уже вытерплено. Продолжим на свой страх и трепет. Тем более же какой-то опыт есть.
Четвертый день ничего не ем, пятый. При этом регулярно шмыгаю носом в кабинете у открытого окна. К обычным моим неприятностям прибавились еще тошнота-слабость, обыкновенные спутники выбранной мною естественной терапии. Ленка с утра до ночи у себя в студии, слава богу, большая часть моих ломок происходит не у нее на глазах, потому что иногда я на грани потери обыкновенного человеческого достоинства. Грызущий зверь все время при мне. Иногда его ярость такова, что мне остается лишь облиться ледяной водой, забиться под одеяло, свернуться улиткой и терпеть, терпеть, терпеть. Иногда хватка ослабевает, и тогда я отправляюсь побродить в ближайших окрестностях дома, мне страшно уходить далеко от душа и одеяла. Никого, даже ближайших друзей, видеть неохота. Неохота — не то слово, просто нет сил их видеть, я бы не смог и двух минут поддерживать разговор, если он только не касается моего состояния. Только размышляя о том, что же со мной происходит, а еще лучше — говоря об этом с внимательным собеседником, я чувствую оживление. Но я слишком хорошо знаю, что тема чужой болезни мгновенно надоедает всякому, даже врачу, если только ему не платят как-нибудь уж совсем баснословно. Поэтому, чтобы получить слушателя, надо пускаться на хитрости.