— Слушай сюда, мальчик! — прошипел он, сузив глаза. Я замер:
— Ты будешь жрать не больше, чем я позволю! А я — не бог! И у меня нет на всех до отвала. Только для тех, кто отличится. А ты пока только непотребствуешь, — и равнодушно оттолкнул меня. Я упал на локти, не отрывая глаз от него.
— Что делать?
— А вот это лучше! — и скрестил руки на груди. Я подполз к нему, на коленях.
— Ну, скажи же! — жалко прошептал, корчась. ГОЛОД.
— Скажи–ка мне, милое дитя, для начала, вот что! — и он принялся разглядывать свои когти. О, нет!
— Хозяин, что? — я весь дрожал.
— Вот, ты уже совсем не человек, а вроде свежий! — задумчиво посмотрел он мне в лицо. А я ловил каждое его движение. Пусть что угодно, только есть!
— Да, кого в жизни унижали, тому и в смерти легче подломиться, — вздохнул он. — Ну, так вот! — и вдруг озлобился:
— Зачем к Шурке–сучке бегал? Быстро говори!!
— Я? — не понял сразу даже, о чем он. — А-ах, ну да. Я… это…
— А-а, да ты, видно тупой у нас совсем? Мозги отмокли! Не понимаешь ни хрена, да? — он отпихнул меня ногой. Я отполз в уголок, и там скорчившись, затих. Он ведь со мной, как с помойной собакой обращается. А мне пофиг. Я же мертвый. Я именно сейчас это понял, по–настоящему. И вдруг стало очень и очень все равно. И даже на ГОЛОД — забить. Тупое равнодушие, какое посещало меня при жизни после недели на денатурате. А что еще может быть, когда не дышишь и сердце не бьется, и это — навсегда?
— Значит так, к Сашке больше не ходить, — бесцветно велел он. Я кивнул. Да вот сейчас, облезешь! Она хорошая, от себя не гонит. И не пользуется, как Машка.
— Нет, ты не понял, мальчик Шут! — вкрадчиво начал он: — Мертвый мальчик Шут! — смакуя, повторил он: — Повтори!
— Мертвый мальчик Шут, — сказал я. — Ну и что?
— Ты — мертвый, — терпеливо разъяснил он. — И разница между тобой живым и тобой же мертвым — пропасть, океан! Марианская впадина! Оттуда — сюда ты мог. А отсюда туда — никак! Осознай это! — и он замолчал, давая время прочувствовать сказанное. А я думал о Саше. Красивая, теплая, милая. С грубым, грязным голосом. Панкушистым голосом. И сухие ошметки кожи, и вылезающие волосы. И черно–багровые вспухшие полосы на шее.
— Почему она теплая? — спросил я.
— Потому–что самоубийца, — механически сказал он. — Что–оо? — вспылил он вновь. — Я тебе что велел? Значит так, сейчас ты быстро соображаешь: ты — мертвец, тебя убил я, по твоей же воле. Ты отдался мне, и теперь ничего, запомни, ни–че–го не можешь делать сам! У тебя больше нет воли! Запомнил? И ты будешь делать то, что скажу тебе я, твой Хозяин! Повтори!
— Я буду делать, что скажет Хозяин, то есть ты! — а пошел ты!
— Стоп. Соображай дальше. Если ты меня не устроишь как слуга, я вышвыриваю тебя из деревни. Считай, что ты только лишь кандидат в жители моих пределов! Приперся к нам сам, никто не звал, ты не из наших. И я вообще не должен тебя брать. Но взял. Скажи спасибо Маше. А теперь погляди на себя. Ты — кусок дохлятины. И если я тебя лишу покровительства, ты враз сгниешь. Уже остываешь, хотя и поел. На завтра окоченеешь, и тело перестанет тебя слушаться. Потом, на третий день начнешь покрываться пятнами, потом кожа набухнет и осклизнет. Мухи отложат в тебя яйца, выведут личинки и черви выжрут дыры в твоей плоти. А ты — ты не думай, что это мимо! Ты ведь, дитя моё, будешь всё, всё ощущать, всё понимать. Душа, не отлученная от мертвой плоти, будет стонать выть и корчиться, не в силах покинуть гнилых оков. Ты продал себя неестественному злу, отвернулся от Бога, и это всё, что тебе останется. Поверь мне, так и будет!
Он умолк, а я… я понял всё, представил и ощутил до последнего слова! Поднес к глазам ладони — порезаны. Это же я сам их порезал на берегу, чтобы убедиться, что кровь не течет. Кровь… нет, не о том я должен думать! Я и в самом деле сгнию? … Да!!! Нет! Что–то вроде паники закралось в душу — значит, она и в самом деле еще во мне? Со мной?
— О, боже! — прошептал я бесильно.
— Что ты сказал? — рассмеялся глумливо он: — Вот это слово забудь! Понял? У тебя нет другого Бога, кроме меня! Даже Дьявол на тебя плюнет! Ты — червь земной. Не потому что я крутой, а ты грязь. Я тоже грязь, червь, просто я — большой и жирный. А ты — мерзкая личинка, вонючий опарыш. Привыкни к этому.
Я содрогнулся от отвращения, он говорит правду. Но что теперь, как дальше … быть? Или что это?
— Я тебе отвечу. Во–первых, ты уважаешь законы деревни, и не общаешься с изгойкой, которой мало осталось. В ней одна видимость цельности, она же вся прогнила. Ты этого не понял, потому что она все органы из себя вытащила и теперь сохнет. Запомни — изгойка есть изгойка. Хочешь с ней разлагаться — иди! Но чтобы мы больше тебя не видели. Каждый плюнет тебе в спину, и свихнешься от голода, сам себя растерзаешь. Ты уже почувствовал его страшную власть.