Тут смутился принц пуще прежнего, щеками заалел, завздыхал тяжко.
Сразу дурное почуяла королева Стефания. Сына своего она знала получше многих и тут же заподозрила, что успел он дурного наворотить без ее пригляда.
— Рассказывай! — молвила государыня сурово.
И по одному только взгляду ее, студеному, что лед зимний, заподозрил принц Лех, что легқо не отделаться… К примеру, что быть ему битым нещадно за проступки свои. Α только отмолчаться все одно не выйдет, умеет королева Стефания так правду выбивать, что куда там заплечных дел мастерам!
Вот и пришлось Леху поведать, как он девку-некромантку по собственному почину скрал, желая Юлека к ногтю прижать.
Ох как жe матушка его многомудрая вопила — едва стекла из окон не повылетали. А уж какими словами крыла, так и вовсе не передать! Этакое заслышав, Лешек ажно присел в растерянности.
А у королевы меж тем ум за разум зашел от таких-то новостей. Оно и понятно, чего Юлиуш против батюшки пошел, не дрогнув, улизнуть рыжий прохвост желал не только от князя Свирского, но и от друга лукавого.
— Ох и наворотил делов… — промолвила с досадой великой государыня.
Конечно, она тоже кое-чего успела провернуть, так ведь хотя бы тишком, да и если бы прознал о ее кознях Свирский, мог бы и рукой махнуть. Если бы в друге своем был уверен. А тут вона оно как вышло — убег рыжий к ведьме под юбку. И еще поди его оттуда вымани!
Ох и натешился в этот день Здимир Амброзиевич, тихомолком за людской возней наблюдая. Вечно эти живые копошатся, что муравьи, спешат, беспокоятся — то ли дело личи. Они-то выжидать годами могут, а то и столетьями. И если уҗ беспокоит их кто-то по — настоящему, то разве что другие личи.
Чуял профессор Крҗевский, что туточки вертится противник его неизвестный, тот, кто жаждет к вечности через смерть прийти. Наблюдает, раздумывает, как весь беспорядок в Академии обернуть в свою пользу.
Живые дерутся, а мертвые — или которые жаждут таковыми быть — выжидают, чтобы выгоду получить.
— Ну и где же ты укрываешься, лапушка? — в тишине обиталища своего вопрошает Здимир Амброзиевич и глаза свои желтые, неживые щурит. — Что же не являешься мне? Я бы тебя уважил, приголубил как полагается…
Не придет к нему, лич новоявленный, ой не придет. Поди, даже когда переродится, — и то не явится. Потому как раздавит же ж Здимир Абмрозиевич супостата. Несколько веков нежизни — не шутки, знаний и силы лич накопил всем на зависть. «Новопреставленный» ему всяко будет не чета.
А только супротив вил до факелов никакая сила не поможет, ежели люд проcтой на Кржевского поднимется. Быдло — оно такое, стратегией и тактикой не блещет, а вот количеством задавит запросто.
Постучались тут в дверь.
Потянулся лич силой своей, огладил гостя. Гостью.
— Входи уж, раз явилась, Ганна Симоновна!
Она и вошла, чиниться не стала. И прямиком в гостиную направилась, где лич обосновался. Света ей требовалось едва ль не столько же, сколько самой нежити.
— Сказать чего хочешь? — профессор Кржевский у ведьмы спрашивает.
Поди, так и есть, уж больно хитро Лихновская ухмыляется. Всем в пана Константина пошла — его порода и в лице, и в повадках. Хотя они все такие, семя Кощеево — и Ганна Симоновна, и племянница ея, и дочки. Одно лицо, одна сила — из каждой словно Кощей глядит.
– Α вот и хочу, — глядит ведьма довольней прежнего. — Всех некромантов обсмотрела, и студиoзусов, и профессоров — никто из них в личи не метит, хотя кое-кто и «шутковать» повадился.
Растерялся после слов тех магистр Кржевский. Он-то грешным делом думал, что кто-то из коллег супротив законов пошел. На а кто ж ещё мог возжелать нежитью заделаться.
— Думаешь, не в Академии обретается ворог? — скрипит Кржесвский, и словно бы недоумение в голосе его проскальзывает.
Ганна Симоновна головой качает.
— Думается, мне, все ж таки в Академии. Но ведь не только некромансеры с плотью дело имеют.
Помолчал лич, призадумался крепче прежнего.
И тут его словно молнией пробило. Вот оно. Свершилось.
— Прескорбно все это… Порядка нет в Академии нынче. Озорничают — и никого ректор не прихватил. А лич, Ганна Симоновна нынче уже превращение закончил. Возвещать о том он не пожелал, а только я все одно чувствую.
Охнула Ганна Симоновна в расстройстве великом, нахмурилась, а только унывать не стала. Ну, лич и лич. Ничėго уже не поделаешь — разбираться с бедой надобно.