— Разве вам плохо? Сидело бы дитятко и не капризничало, коли его ласкают.
День прошел в прогулке в лес и в еде. Мэри приятно было смотреть в глаза Стжижецкого, в которых поминутно то вспыхивали, то гасли огни. А он все время старался быть поближе к ней. День был душный и жаркий. Мэри чувствовала странное раздражение: ей хотелось разогнать всех и остаться с Стжижецким наедине. Что бы она делала тогда, что бы говорила, она не знала хорошо, но чувствовала, что люди мешают ей — злят и выводят из себя. Она думала, что будет говорить о Стжижецком с Герсылькой, а вместо этого избегала всякого более или менее откровенного разговора с ней. Все раздражало ее. Хотелось быть наедине с Стжижецким. Губы ее дрожали и горели.
— А если… — думала она, — а если…
Ведь ей все в мире позволено… Если бы она сейчас, вот в эту минуту, бросилась Стжижецкому на шею: она, миллионерша, вне досягаемости общественного мнения. Будут говорить? Да, но не перестанут низко кланяться. Из двух противоположных полюсов мира она принадлежит к тому, где стоят люди, которые на все смотрят свысока. Магнатов не судят.
Понравится мне завести роман с Стжижецким, заведу роман… Понравится мне выйти за него замуж, выйду… Уж, кажется, если кому-нибудь можно делать все, что вздумается, то прежде всего мне.
Она ждала вечера. Этот вечер должен принести что-нибудь новое. Не может не принести!
Вот, наконец, настал и вечер. После обеда все пошли в сад.
Губы Мэри, возбужденной вином, все неотступнее требовали поцелуев и ласк.
— Будь, что будет! — думала она.
— Я должна целовать и меня должны целовать!..
И они пошли по боковой тропинке к оранжерее.
Мэри лежала в кровати. На дворе было тихо. Подняла сторы, и звезды стали светить ей прямо в окно… Руки она заложила под голову, ноги сложила одна на другую. Перегнулась и выпрямилась.
О, как сладко было то, что было!..
Когда они вошли вглубь аллеи, ведущей в оранжерею, где их никто не мог видеть, Мэри так близко пододвинулась к Стжижецкому, что была уверена уже: он обоймет ее рукой. Но он не обнял. И в то же время она заметила, что это не Стжижецкий, а еще менее Владек Стжижецкий, или просто Владек, — что это какой-то чужой, неизвестный ей человек, даже скорее не человек, а какой-то элемент того, чего она не знает, не понимает, не может объять мыслью, и чего жаждет, но боится в то же время. Стжижецкий возбуждал ее любопытство и пугал, как вход в лесной грот, куда хочется войти человеку, но он боится… Там, за покровом листьев, быть может, уютный, прохладный и тихий грот, но вдруг там — бездна, или что-нибудь ужасное… Но сила желания все росла. Мэри хотела, чтобы Стжижецкий обнял ее.
— Боится, — думала она и решила ободрить его.
— Я обидела вас однажды… — начала она.
— Да! — ответил Стжижецкий сдавленным, дрожащим голосом.
— Простите…
Мэри сказала это мягко, как только умела.
— Серьезно?
— Серьезно…
Она почувствовала, что Стжижецкий хочет взять ее за руку и поцеловать, но не решается. И вынула нарцисс из-за корсажа, подала ему и сказала:
— Возьмите это в знак примирения.
Когда он брал нарцисс, она коснулась пальцами его руки. Взглянул на нее; был бледен и не похож на себя. Мэри хотела наклониться к нему, но что-то ей помешало; не могла понять — что. Удержалась. Они вошли в оранжерею.
Душный насыщенный ароматом воздух охватил их и точно впитал в себя. Это было отделение роз. Под стеклянной крышей было темнее, чем на дворе, почти совсем темно.
— Какой здесь запах! — сказал Стжижецкий и поднес нарцисс к губам.
Мэри охватила дрожь. Она чувствовала, что вместе с этим поцелуем они переступают какой-то рубеж.
Стжижецкий, думая, что Мэри не видит, целовал нарцисс. Но вдруг отнял его от губ и спросил:
— Зачем мы сюда пришли?!
И Мэри, которая в самом деле была тронута, стало грустно, очень грустно: она почувствовала разочарование.
— Ну, так пойдем! — сказала она с искренним вздохом.
Стжижецкий сказал вдруг чуть слышным голосом:
— Мэри…
И она почувствовала, что его рука боязливо и тревожно ищет ее руки. Подала ему свои пальцы. Он взял их, подержал минуту, точно ожидая чего-то. Потом взял ладонь. Поднял к губам и поцеловал. И стал целовать все чаще, прижимая к губам. Обнял ее. Она не двигалась. И мягко, мягко попробовал наклонить ее к себе. Не сопротивлялась. Запах роз одурял ее, духота обессиливала, дрожь проходила по всему телу. Потом оба как-то одновременно, почти бессознательно — бешеным, страстным, беспамятным движением подались друг к другу и впились губами. Потом… потом было что-то, чего и вспомнить нельзя, чего нельзя восстановить памятью… Мэри почувствовала огонь во всем теле.