Гнезненский погладил дочь по лицу.
— Ну, не злись, Мэри милая. Титул мы где угодно раздобудем, — во всяком случае, нас везде будут считать одними из самых богатых людей.
— Но не в Америке, например.
— И там, и там…
— Да, но ведь мы должны затмевать других, блистать. Подумай, папа, — за пределами Варшавы, за пределами Польши кто о нас знает? Разве, когда мы проезжаем через Берлин или Вену, о нас пишут в газетах? О нас упоминают, как о приезжих, на последней странице «Fremdenbllatt», наравне с какими-нибудь Куфкэ или Вульбербург. И не больше. Разве не должны писать в хронике: «В нашем городе находится проездом известный миллионер барон Рафаил Гнезненский с женой и дочерью, известной красавицей»? Разве так не хорошо?
Гнезненский слегка прищелкнул губами и едва заметно кивнул головой.
— Но для этого, папа, надо иметь не 10 или 12 миллионов рублей (ведь такие деньги найдутся у любого берлинского биржевика), а пятьдесят или сто! Ведь ты видел, папа, что делалось в Ницце вокруг Вандербильдов? А Кузнецов, который приехал на собственной яхте? Как все им интересовались! А o нас кто говорил? Говорили те, кто видел меня. Mademoiselle Gniezniensky, mademoiselle Gniezniensky, et voila tout. Это надо изменить!
— Я буду добиваться титула.
— Тогда и мне будет легче выйти замуж за аристократа.
— Ну, это легко и сегодня!
— Да, но за первого встречного я не выйду. Уж, кажется, у нас, в Польше, мне можно выбирать.
— О, сколько угодно. Как Гаммершляг говорит: nur pfeifen!
— Фи! Это грубо!
— Прости, Мэри, — но ведь это правда.
И Гнезненский с гордостью взглянул на дочь; она была удивительно изящна.
— Ну, так что же, как решил?
— Это выяснится окончательно сегодня или завтра.
— Надо, чтобы это выяснилось как можно скорее.
— Да, но и спешить — людей смешить!
— Ты прав: никогда не спешить! Это мой принцип. Осторожность прежде всего!
— Насколько я знаю Стжижецкого, он сюда больше не придет. Подождем день, другой, а потом пустим слух, что он сам захотел разрыва. Ты понимаешь, папа, и мне незачем тебе объяснять, что мне не нужно порывать самой с Стжижецким. Если бы Стжижецкий сделал какую-нибудь подлость, смошенничал или надул кого-нибудь, тогда другое дело, но что опера его провалилась — il faut être noble.
Мэри иронически улыбнулась, а Гнезненский расхохотался довольным смехом.
— Надо кое-что делать для этих людей! — сказала она, презрительно надувая губы. — Знаешь, папа, а хорошо бы было поехать в Загаевицы и там «перестрадать»… Или нет, ведь раз «страдания», то зачем порывать? В таком случае я не могу принять обратно слово, данное Стжижецкому, а должна броситься перед ним на колени и молить его остаться. «Но я любила только талант Стжижецкого, моя любовь была преклонением, результатом энтузиазма и должна была исчезнуть»… Я могу «грустить» о том, что разочаровалась, но «страдать» мне нельзя, раз причина любви исчезла, и я больше не люблю. Не правда ли, папа?
Гнезненский смотрел на дочь с восторженным изумлением.
— У тебя голова дедушки, — сказал он.
— Ведь ты, папа, сделал большое состояние! — ответила Мэри.
— Да, но у меня было два миллиона, а у него две коробки спичек…
Гнезненский поцеловал свою дочь и вышел из комнаты.
Мэри осталась одна с своим брезгливым чувством при воспоминании о Стжижецком и обо всем, что случилось. Мэри, на которую Стжижецкий всегда производил впечатление и которая после того, что случилось в оранжерее полгода тому назад, влюбилась в него, — всячески заставляла Стжижецкого действовать смелее. Они часто писали друг другу. Она написала первая. Сначала эти письма были очень скромны и молчаливы, но потом становились все откровеннее и красноречивее.
Мэри писала совершенно определенно, что любит его, что считает себя его невестой и от него зависит, чтобы она стала его женой. Она дала ему понять, что надо сделать нечто большое, иначе ей придется натолкнуться на сопротивление со стороны родных. Она тонко наводила его на мысль, что такая богатая девушка, как она, должна выйти за имя. Стжижецкий ответил ей в середине июля, что он взялся за работу, сам сочинил либретто и пишет оперу.
Мэри охватило безумное желание выйти за Стжижецкого. Письмо за письмом торопило его кончать. Уже?.. Скоро ли?.. Мэри тонула в бездонных пучинах своего воображения. Какая удивительная картина! Влюбленный гений творит шедевр искусства, вдохновленный ею! Она — героиня этой оперы, сама дала заглавие: «Роза саронская». Первоначально опера должна была называться «Мариам». Гений покоряет ее сердце своим творением. Об этом кричит весь мир… А потом принцы Бурбонские, Габсбурги, Кобурги, Гогенцоллерны — большой свет завоеван!