Мэри не отдавала себе отчета в том, что будет, что может быть. Не отдавала себе отчета и в том, каков характер их отношений со Стжижецким. Чувствовала, что губы ее дрожат и что что-то точно щекочет и раздражает их. Чувствовала, что в ней поднимается, просыпается что-то, и что причина этого — встреча со Стжижецким. Но что? — не умела назвать. Это было какое-то недовольство и желание чего-то, — но ни то, ни другое не оформилось еще. В ее мозгу пролетали черные, мутные тучки и мелькали искры и свет. Она то переставала хотеть, то начинала хотеть. И чувствовала какой-то страх, какую-то тревогу. Первый раз в жизни она стала действительно бояться. И какой-то инстинкт говорил ей: «Вернись!» Но знала, что не вернется и даже рискнет очень многим. Но ради чего? — она не умела этого сказать. У нее было чувство, точно она — невероятно сильный атлет, который стоит перед неизвестным, но славным противником: он может еще отступить, может попросту не согласиться на борьбу, и никто его за это не осудит, но что-то толкает его. Он дрожит от беспокойства, что тот может сломать ему руку или оказаться сильнее, — но что-то заставляет его рискнуть и вступить в борьбу.
Так и Мэри. Она спокойно и невозмутимо сидит в своей ложе, но ее кружевной платок мало-помалу превращается в отрепья.
Мэри разглядывает публику в театре.
Графиня Тенчинская, княгиня Заславская, madame Куфкэ, madame Goldblum, madame Heissloch, графиня Вычевская, madame Швальбе, madame Красницкая, madame Лименраух, madame Лудзкая, madame Скульская, Скразская.
Вот ее свет — и тот и другой.
Граф Тенчинский, князья Заславские и Збарацкие, Скульские, Швальбе, Гольдблюмы, Фейгенштоцкие, — у всех великолепного покроя фраки, великолепное белье, — все они едут на раут к Лудзким.
А там — там какое-то море света, звуков, цветов, там какой-то огромный простор, какие-то светлые воздушные призраки.
— О чем ты думаешь? — спрашивает ее муж.
— Ни о чем, — отвечает Мэри.
Муж любезно улыбается и слегка наклоняет голову. Он не спрашивает даже: «Неужели?» Это был один из параграфов безмолвного договора.
Мэри тоже улыбается, и впивается ногтями в свою руку.
Ей никогда и в голову не приходила мысль, что хорошо было бы полюбить этого человека, или, по крайней мере, попробовать это. Но теперь она попросту чувствует, что не выносит его.
Изящный «лакированный сапог».
Мэри сначала украдкой взглядывает на мужа, и видя, что он не смотрит, начинает смотреть на него глазами, полными отвращения, пресыщения, почти брезгливости и презрения.
Он заметил, что она смотрит на него.
Уставился вопросительными глазами.
— Мне казалось, что у тебя галстук съехал, — говорит Мэри, а пальцами впивается в свою ногу.
Ей хочется крикнуть:
— Ах, довольно с меня этого!
Это было бы хорошо для какой-нибудь Амелии Гольдблюм, для Доси или Юли Блаудах, но не для нее, не для нее, не для нее!..
Как бы они кичились, как бы задирали нос!.. Им тоже мало иметь миллионы, мало быть красивыми… Графиня Мэля, графиня Юля… Только Чорштынскому мало: у одной полмиллиона, а у другой 700 тысяч! Ведь у него столько гетманов в роду, и столько векселей у евреев… Ему нужна была такая золотая роза саронская, такая бриллиантовая «лилия долин».
А там опять Итамар умирает на сцене — и сейчас начнется сцена блуждающей Ады и диалог со Сфинксом — и заключительный гимн.
Мэри не захотела поехать из театра прямо к Лудзким. Она чувствовала себя уставшей, — а главное: если играть — то крупно!
Она знала, что глаза всех обратятся на нее и на Стжижецкого, — и хотела, чтобы они обратились с особенным вниманием. Ее губы презрительно надулись.
Она хотела, кроме того, и со Стжижецким столкнуться лицом к лицу. Войти вместе с другими, в толпе, — нет, это не для нее. Если первое впечатление будет обыкновенно, то и все потом будет обыкновенно. Пусть все сначала познакомятся с ним, наговорятся, пусть пройдет первый взрыв всеобщего внимания.
На Мэри было прелестное черное платье, вдоль пояса — гирлянда черных роз, на шее нитка великолепного жемчуга и бриллиантовая звезда в волосах. Когда она посмотрела на себя в зеркало дома, то заметила, что похожа на какое-то сказочное видение. Тревога и лихорадочность последних дней сделали ее лицо подвижнее и интереснее. Ее огромные темные глаза с темной поволокой блестели особенно ярко. Она никогда не чувствовала себя такой красивой. Войти вместе с толпой?.. Ей?..
Она вошла, гордая, спокойная, с поднятой головой, как царица. Она решила импонировать всем, и импонировала в самом деле. Воцарилась почти полная тишина.