— Разве вы не понимаете, что можно играть, хотя играть не хочется?
— Так делают слабые люди.
— И если они проиграют?
— Жалеть их не стоит.
— Вы притворяетесь, если серьезно так думаете.
— А вам как кажется?
Стжижецкий быстро взглянул на нее; Мэри вызывала его взглядом.
— Я ничего не хочу думать, — ответил он, немного помолчав.
— Разве вы боитесь?
— Боюсь.
— Чего?
— Чего-то нехорошего.
— Вы не хотите думать обо мне нехорошо?
— Да.
— Только слабые люди играют тем, что не приносит пользы.
Лицо Стжижецкого нахмурилось, это доставило ей удовольствие.
— И не стоит их жалеть, — опять сказал он.
— Вы думаете, что я говорю серьезно?
— Вероятно… да.
Мэри сделала гримасу ребенка, который притворяется тщеславным.
— Я выше всякого мнения.
— Вы играете?
— Я всегда играю.
— Всем?
— Да, всем тем это мне в руку не дается? Его вина!
— Но ведь это неблагородно.
— Но стильно, — ведь мы поссорились из-за этого «недостатка благородства».
— Послушайте, Мэри.
Стжижецкий произнес это очень мягко. У Мэри слегка закрылись глаза, но только на одно мгновение.
— Вам жаль?
Минуту Стжижецкий точно колебался и боролся с собой; потом проговорил тихо и еще мягче прежнего.
— Жаль.
Этот момент показался Мэри подходящим, и она с притворной развязностью, лишь бы что-нибудь сказать, ответила Стжижецкому:
— Не стоит ничего жалеть. — И тотчас устремила свои глаза на Чарштынского, который разговаривал с профессором Тукальским.
Она долго смотрела на него, так долго, что Чарштынский поднял глаза и стал пристально смотреть на нее.
— О чем же мы говорили? — обратилась она к Стжижецкому.
— Ни о чем, — ответил он, а лицо его побледнело, и брови дрожали.
— Как ни о чем? Со мной так нельзя, — пошутила Мэри.
— Мне, видно, можно.
— Вам, такому вельможе, все, все можно! Мэри забавно склонила голову.
— Даже обанкротиться, — отрезал он. Мэри рассердилась.
— Ведь я не говорила о настоящих вельможах.
— Вы напрасно это подчеркиваете.
Ответ Стжижецкого казался Мэри пощечиной; он поплатится за это! Во-первых, ее слова ей самой показались грубыми, во-вторых ответ Стжижецкого уж слишком был дерзок. За это все он поплатится! Покинуть его и подойти сейчас к Чарштынскому слишком банально, слишком просто, недостойно ее. Мэри почувствовала в себе змею. Посмотрев на Стжижецкого нежно, по-детски, она без всякого кокетства, с необыкновенной грацией шепнула:
— Простите…
Стжижецкий еще более побледнел, затем покраснел, и в глазах его блеснули слезы.
«Вот тебе и отместка! — подумала Мэри. — И теперь не надо портить настроения и не позволять ему ничего лишнего». Она отвернулась и ушла в глубь залы, взявши под руку одну из барышень, стоявших вблизи. Это была ее кузина Клара Тальберг, славившаяся своей наивностью и перевиранием всего, что слышала от других.
За это ее и прозвали «ситцем».
— Знаешь, это просто несчастье быть богатой, — говорила ей Мэри. — Никому верить нельзя, все мне кажется, что у меня ищут только денег. Я иногда чувствую, как я несчастна… Миллионы моего папы тяготят меня. Я бы не хотела быть совершенно бедной, но предпочла бы иметь столько, сколько ты. Лишь бы не терпеть нужды. Ты, по крайней мере, можешь любить и быть любимой, можешь верить любви и быть счастливой. А я со своими миллионами всегда одинока, окружена завистью, корыстолюбием. Всегда со своей необходимой, такой мучительной тоской равнодушия на лице. Ведь я за все свои миллионы не могу купить слова «люблю», которому бы я смело могла поверить.
— Бедненькая, — сказала растроганная Клара.
— Какая ты добрая, — ответила Мэри, прижимая ее к себе. — «И глупая», — мысленно прибавила она.
Однакоже в том, что она говорила Кларе, было много правды.
С самого раннего детства Мэри внушала недоверие к людям. «Будь возможно больше «réservée», — слышала она всегда от всех своих гувернанток, от всех англичанок, француженок, итальянок, немок и испанок, от всех своих бабушек, тетушек и дядей, от матери и отца. Быть «réservée» должно служить идеалом для нее, признаком изящества, необходимого для такой богатой барышни. «Früher als dich, sieht man dein Geld», — постоянно повторял дядя Гаммершляг, у которого была отвратительная привычка говорить на немецком языке, а иногда даже на еврейском жаргоне.
«Не верь, — здесь дело в твоих деньгах», — говорила ей тетя Розенблюм. «Выверни его десять раз наизнанку, пока не убедишься, что он тебя любит», — жужжала в уши мать Клары, сожалея в душе, что ей приходится вместо подобных замечаний запихивать дочери вату в дырявые калоши. «Чего бы ты стоила без денег?» — шипела m-lle Александра Тальберг, старая дева с капиталом в семь тысяч и с веснушками на лице.