На что Зиа, глаза которой были полны предательских слез, а губы дрожали от еле сдерживаемого плача, прошептала, показывая на меня:
— Он меня укусил. Вот этот! Укусил.
Укусил? Какая жестокая и пошлая профанация моего поцелуя, след которого в виде отпечатка мелких зубов еще виднелся на ее розовой ножке. Какая непонятливость, и к тому же какая невежественная непонятливость! Вот дубина эта девчонка! В семь лет она уже считает страсть распутством, точь-в-точь как ее или моя мать, которая взволнованно вскакивает с места и кричит:
— Что такое! Ты кусаешься, Кальман?
Кэт тоже вскакивает, а отец уже просит от моего имени прощения у родителей девочки, выражая свое сожаление об этом «беспримерном случае», выводы из которого, по его словам, он сделает дома.
Кто знает, каких размеров мог бы достичь скандал, если бы звуки настраиваемых инструментов не возросли до адской какофонии. Музыканты уже занимали свои места перед нотными пюпитрами, зажигая укрепленные на них лампочки под зелеными абажурчиками. В пастях у труб громыхали пассажи, скрипки визжали, а корнеты ревели, как раненые животные.
Свет большой люстры потихоньку гас и, словно заходящее солнце, окутывал полумраком взволнованные лица детей. В оркестре появился дирижер, худой человек с длинными волосами и во фраке. Я втянул голову в плечи и обиженно взирал на весь мир, надув губы. Вероятно, уже тогда где-то в глубине моего сознания возникло горестное подозрение, что и впредь волны моей страсти будут разбиваться о твердые скалы приличия. Дирижер три раза постучал палочкой по пюпитру, потом поднял руки и взмахнул ими в воздухе. Печальным стонам первых аккордов сопутствовали звуки, издаваемые креслами под давлением тяжелых спин, сдержанный смех, глухое чиханье и последнее шипение гувернанток. Там и здесь слышались замечания: «Сиди прямо!», «Проглоти или выплюнь, а не жуй!..», «Закрой рот!», «Не ковыряй в носу!», «Не…»
Занавес раздвинулся.
На сцене была горная лужайка, окруженная снежными скалами. На склоне одной из гор скучал типичный рыцарский замок, хозяин которого был, конечно, потомком королей, смелым и глубоко верующим.
Посредине лужайки на обломке скалы, покрытом мхом, сидела дама в штанах, по-восточному смуглая и с огромной грудью; на коленях у нее лежала золоченая арфа, которую она судорожно прижимала к себе. Эта дама и была простодушным пастушком Трамплингом. У этого нежного пастушка была огромная задница, и телеса его, обтянутые штанами, свисали со всех сторон скалы. Он сидел на камне и во все горло выкрикивал стихи, повторяя одно и то же по крайней мере раз пятьдесят:
Вдруг пастушок вскочил на ноги и, хлопая себя руками по груди, стал метаться по сцене, внезапно останавливаясь перед самым оркестром. Он удивительно долго декламировал и пел, и каждый раз, когда он брал особенно высокую ноту, казалось, что его огромная грудь вот-вот закроет ему лицо. Он пел о героических девушках сказочного нарлундского народа, которые «на беды все спокойно, стоически глядят, и взоры чужеземцев сердец их не смутят». Затем пастушок металлическим голосом сообщил зрителям, что за душой у него ничего нет, кроме сияния голубого неба, аромата полевых цветов и серебристого света луны, но, несмотря на это, он чрезвычайно доволен своей судьбой. Затем ой объяснил, при каких условиях человек бывает вполне счастлив. Он пел:
Простодушный пастушок находился именно в таком буйно-восторженном состоянии, когда на сцену выбежала худосочная дама в широченной ночной рубашке и белоснежном чепце. Она в девственном смущении нюхала букет львиного зева, но это не помешало ей громогласно заявить: «Я здесь, в сиянье ясном, о витязь мой прекрасный!»
Витязь, который был, как я уже сказал, невероятно толст, и прекрасным его можно было назвать разве только для рифмы, бросился перед костлявой пожилой дамой на колени, чуть не свалив ее с ног, и стал опять завывать: «Сам бог, о королевна, послал тебя сюда!» (Во время этой сцены оркестр играл что-то очень шумное.)
Из всех их жестов, выражающих томление и благонравную чувствительность, из того, как они бросились друг к другу, зрителям тут же стало ясно, что им показывают один из заурядных случаев, когда дочь короля влюбляется в пастуха. (Смотри современные фильмы: директор банка влюбляется в машинистку, князь — в модистку, сын благородных родителей — в уличную девку. Бедность везде фигурирует как самая прочная основа для счастливой развязки.)