Конец фразы Гранач произнес подчеркнуто резко, затем повернулся к жене: что она на это скажет?
— Не дрожи! — сказала жена. — Отойди подальше от перил!..
— Жрет свинья, — отпарировал Тинко, поднося сложенные рупором руки ко рту. — Понимаете? А я не свинья. И мне наплевать на ваши орехи… Пусть дьявол утащит в ад вашу скупую душонку.
Тинко отошел немного в сторону, и луна ярко осветила маленькую корзинку с орехами, которую больше не закрывали подштанники. Он опять заговорил:
— Вам даже этих паршивых орехов жаль!.. — Он схватил корзинку и высыпал орехи на землю. — Вот они! Подавитесь этими гнилыми, червивыми орехами! И вам не стыдно?.. Вы что думаете: какое теперь время? Теперь для всех демократия! Понимаете? — неожиданно закричал он, забыв о всякой осторожности. — Демократия теперь! Сейчас нельзя торговать орехами. Нет теперь такого, чтобы «мои орехи, твои орехи, его орехи»! Орехи, что ко мне в сад падают, — мои, а которые к вам, — ваши. Потому теперь демократия! Понимаете вы это, сиропозаводчик паршивый, буржуй недорезанный?..
Гранач дрогнул. Он шепнул на ухо Эстер:
— Я так и знал, что он вспомнит о заводе…
— Не сдавайся, Белу! Не давай себя запугать!
— Примите к сведению, что социалистическое государство защищает собственность трудящихся… Если не верите, то могу показать… Черным по белому напечатано!
— Ты брось мне дурочку ломать! Лучше о своем заводе расскажи.
Это слово «дурочку» ударило Гранича прямо в грудь, он даже попятился назад. Эстер схватила его за руку, глаза ее сверкали, призывая не сдаваться.
— Был завод. Нет завода. Ты такой же трудящийся, как и все. В атаку! Понимаешь? Не давай себя запугать! — возбужденно шептала она мужу на ухо.
Швейцар толкал ногами корзинку, как будто у него снова начались колики в желудке. Боязнь, что колики действительно могут начаться, еще больше возбуждала и без того воинственный и буйный нрав Тинко. Он стоял посреди сада, луна освещала его сзади, ореолом окружала его всклокоченные волосы, и, уже совершенно позабыв о том, что на дворе ночь, что соседи спят, он орал во все горло:
— Демократия! Демократия! Орехи тому принадлежат, кто их с земли подбирает. Ха-ха-ха! Вот я вам сейчас покажу!
И Тинко внезапно пустился в пляс, он прыгал и скакал по валявшимся на земле орехам, уподобляя себя огромному щелкунчику. И ореховая скорлупа действительно трещала под его огромными соломенными домашними туфлями: крах… трах… крах… трах…
— А орехи — общие! Понимаешь? Всему обществу принадлежат! Потому что у нас демократия! Демократия!.. — вещал он уже каким-то трубным гласом.
Иерихонские трубы его голоса разорвали мирную тишину ночи. Сначала открылось окно в квартире академика Тулипана, потом у Рамзауера. Самым последним подошел к окну Бёдёньи вместе со своей супругой.
Бёдёньи принадлежал к числу популярных людей, к которым все обращаются с просьбами и жалобами. В этом человеке было что-то такое, что не позволяло людям злоупотреблять его добротой и излишне сорить своим душевным мусором. У него была привычка всем интересоваться и задавать вопросы всегда тихим голосом. Он знал, у кого из жильцов болят зубы, кто недоволен разъездным врачом поликлиники, было ему кое-что известно и о засорившихся печных трубах, и о битых черепицах на крыше, подозревал он и о том, какие склоки возникают между жильцами в связи с общим пользованием домовой прачечной.
Бёдёньи и теперь вмешался в ночную ссору, спросив тихим, но хорошо слышным голосом:
— Что такое? Что происходит?
— Демократия у нас! — продолжал реветь Тинко.
— Хорошо! Хорошо! — попытался успокоить его Лоранд Бёдёньи. — Нам всем это известно. Незачем кричать об этом во всеуслышание, да еще так поздно ночью, товарищ Тинко.
— Но если господин Гранач…
— Господином ваш дедушка был… — раздался голос Эстер, пожелавшей восстановить свое пошатнувшееся классовое положение.
— Тише! — сказал Бёдёньи и повторил еще раз: — Тише! Совершенно ни к чему из-за орехов будить всех соседей.
Пусть не подумают читатели, что ночная перепалка подняла с постелей и бросила к окнам только Тулипанов, Рамзауеров и супругов Бёдёньи. Акустика в этих краях необычайно хороша, голоса разносятся далеко за пределы двух соседних вилл. Во многих окнах уже засветились лампы, и жители всех ближайших домов повысовывались из окон, кто в пижаме, кто в ночной рубашке, а кто и в трусиках. К спору уже прислушивались и Хонтне, и супруги Варга, и Лазар Кумилка, и Сливовичне, и Габор Фюштёши, сварливый нрав которого был хорошо известен во всей округе. Жителям всех соседних домов часто приходилось просыпаться по ночам от короткого, но зычного крика «куш!», способного пробудить даже мертвых, которым Фюштёши пытался заставить замолчать собаку Тинко, представлявшую собой удивительную помесь сенбернара с пуделем (даже с несколькими пуделями, так как эта порода в Крумпли — так звали верного сторожа швейцарской — преобладала).