— Куш! — послышался и теперь голос Фюштёши, хотя обращался он не к Крумпли, а к его хозяину. — Чего вы там орете, сумасшедший собачник? «Демократия у нас!..» Да мы все это и без вас знаем… А если кто-нибудь и не знает, то можете сообщить ему об этом утром…
Громовой голос Фюштёши поднял целую бурю. Хонтне даже выскочила из своего пряничного домика, находившегося в самой глубине сада, и своими туфельками без задников звонко протопала по усыпанной гравием дорожке. На ней был красный халатик. Хонтне остановилась у самой клумбы с розами и раскудахталась, обращаясь к Граначу:
— Зачем вы кричите, господин Гранач? Разве джентльмен ведет себя так? Как вам не стыдно говорить подобным тоном с бедным швейцаром!
Эта изворотливая дама ухитрилась даже ночную перебранку использовать для того, чтобы смягчить общественное мнение, объявлявшее ее антидемократически настроенной особой.
Тинконе тоже вылезла в сад и остановилась в монументальной позе, к которой понуждала ее не столько гордость, сколько собственная толщина. Хонтне и ей сказала пару ласковых слов:
— Уведите своего мужа и уложите его в постель, а то он так разнервничается, что еще, не дай бог, получит прободение желудка. А от этого может произойти большая беда. Однажды у моего дяди…
Голос Хонтне, только было собравшейся рассказать историю о своем родственнике, потонул в новых криках и сумятице. Меньше всего в этом были теперь виновны Тинко и Гранач, хотя они оба стояли (Тинко внизу под деревом, Гранач у себя на балконе), дрожали и раздували ноздри, как чующие опасность кони. Окно в квартире академика закрылось, и изнутри спустили штору. Рамзауер перешел на шепот, хотя всем было очевидно, что он старается навести порядок и разрешить этот спор в духе национального единства. Ему хотелось успокоить и Тинко, но главным образом Гранача, к которому и относились его слова, что бояться, мол, нечего, пусть Гранач спокойно ложится спать, а завтра отправляется на работу, так как родина нуждается в специалистах.
Правда, большая часть его слов потерялась в общем гаме, но слово «родина» прозвучало особенно громко и было совсем не похоже на все остальные прозвучавшие здесь слова.
— Кто это нуждается в Граначе? — спросил Тинко, делая ударение на имени своего врага.
Во внезапно наступившей тишине, какая бывает между двумя ударами грома, раздался снова голос Рамзауера, повторивший:
— Родина, товарищ Тинко.
Нечему удивляться, что при этих словах Рамзауера дрожь, охватившая Гранача, совсем улеглась. Рамзауер сказал: Гранач нужен родине, именно так, родина нуждается в Граначе, в специалисте по изготовлению сиропов, так как до некоторой степени и от него зависит, какие сиропы пьют трудящиеся, приятны ли эти сиропы на вкус, утоляют ли они жажду. Трудящиеся пьют изготовленные Граначем сиропы и довольные возвращаются к своей работе, а это, безусловно, отражается и на повышении производительности их труда и на общем благосостоянии страны.
Родина нуждается в нем! Родина! Родина! Родина! Это слово, неожиданно прозвучавшее в тишине, заполнило всю сверкающую звездами ночь.
Слово прозвучало, но не исчезло. Оно растворилось в ночной тишине, утвердилось в озаренном луной садике, такое же непреложное и несомненное, как утверждение Тинко, что у нас есть демократия.
Ни о каких орехах не было и речи. Разговор был о том, что у нас есть демократия, и о том, какая это демократия, чья она, каким образом существует, а больше всего о том, существует ли она в половине двенадцатого ночи (было именно половина двенадцатого) и есть ли необходимость подчеркивать тот факт, что и ночью существует демократия. А когда с этим вопросом было покончено, все люди в пижамах и в ночных рубашках страстно ввязались в дискуссию о родине, анализируя сие понятие и стараясь разобраться в нем. Надо было решить уйму вопросов: когда родина бывает родиной? Кому родина не родина? Бывает ли родина кому-нибудь родиной больше днем или ночью? Одинаково ли родина может быть родиной для Тинко и Гранача? Но тут вмешался Крумпли и стал лаять своим штрейкбрехерским голосом, играющим на нервах соседей, а вслед за ним залились и все остальные псы в окрестностях, и начался такой кавардак, какого не запомнят даже старики (а память у них всегда хранит самые крупные скандалы). В редкие моменты затишья можно было услышать, что дискуссия перекинулась и в более отдаленные дома. Сентябрьский ветерок доносил только обрывки этих споров, лишь иногда особенно громко и значительно звучало какое-нибудь сочное венгерское слово.