Все окружающее было мне страшно чудным, что-то в глубине души подсказывало мне, что все эти люди, начиная от машинально сгибающегося в поклоне швейцара вплоть до машинально негнущегося директора, мои личные враги. А между тем Карой Нулла, молчаливо посапывая, вел меня по всему роскошному зданию банка, по мраморным лестницам, покрытым красной ковровой дорожкой, поднимаясь все выше и выше, — кто знает, может быть, к самой вершине моей карьеры.
Когда мы подошли к двери его кабинетика, находившегося на четвертом этаже, господин Нулла опять пропустил меня вперед. В маленькой комнатке с окнами, выходившими на Дунай, стоял письменный стол, на котором из-под груды бумаг выглядывал арифмометр, в углу громоздился большой несгораемый шкаф, сбоку — еще один стол с висевшими над ним двумя картами и какой-то дешевой репродукцией, принесенной господином Нуллой из дому. По его словам, он был большим поклонником изобразительного искусства.
На столе побольше стояла фотография в овальной золоченой рамке. С карточки улыбалась мясистыми губами пышнотелая женщина, обвив толстыми руками шейки двух ребят. Дети были ни красивые, ни уродливые; с совершенным равнодушием смотрели они на мир и полностью соответствовали идеальным, с точки зрения фотографа, детям. «Не шевелитесь!» — сказал им фотограф, и они не шевелились. По их личикам было видно, что если мать говорила им: «Не шевелитесь, дети!», то они тоже не шевелились. Что же касается матери, то ей не надо было говорить, чтобы она не шевелилась, так как она уже давно отвыкла двигаться.
— Моя семья, — объяснил мне господин Нулла, увидев, что я рассматриваю карточку. — Это моя жена. Славная, прекрасная женщина. Это моя дочь Эвике. Первая ученица. Вся в мать. А это мой сын Пишта. Немного озорной мальчик, но это с годами пройдет.
Немного озорной, но это пройдет! Да поможет тебе бог, дорогой Пишта. Я уже теперь прощаюсь с тобой, так как подозреваю и боюсь, что озорство пройдет у тебя очень скоро, гораздо скорее, чем надо. Знаешь, люди все как один рождаются озорными, милыми существами, но к чему все это, если их прелесть быстро проходит? Взгляни вокруг себя, посмотри на свою маму — на эту испуганную квочку, озорство у которой прошло, конечно, уже давным-давно, посмотри на своего отца — этого дотошного муравья, который, вероятно, никогда в жизни не был ни озорником, ни даже ребенком.
Ну а вообще в чем же заключается твое озорство? Может быть, за обедом ты плюешь в суп? Или играешь в прятки с сыном дворника? А может быть, еще и бросаешь бумажные шарики в господина учителя? Берегись, Пиштике! Этого делать нельзя, потому что в один прекрасный день из маленького мальчика ты станешь большим, и вместо бумажных шариков у тебя в руках окажутся бомбы. А тогда может случиться беда!
Господин Нулла предложил мне стул.
— Будьте любезны присесть, — сказал он мне и смущенно склонился у письменного стола.
Было совершенно очевидно, что его угодливый тон и поданный стул предназначались не мне, а моему отцу. Но что я мог тут поделать? И мог ли поступать иначе господин Нулла?
В конце концов человеку свойственно быть не только человеком, но в какой-то мере еще и жвачной скотиной, которой необходимо пастись и при этом соблюдать особые правила; это, конечно, в том случае, когда вообще имеется пастбище, на котором можно пастись.
Господин Нулла положил передо мной тетрадку, целую груду конвертов и начал объяснять:
— Вот это, прошу покорно, адреса. Будьте так любезны написать их на конвертах. На самом верху должно стоять обращение, соответствующее званию лица, которому адресуется письмо: милостивому государю, его благородию, его сиятельству или его светлости. Будьте добры, господин Хамваш, обратить на это особое внимание. Вы ведь сами изволите знать, каковы люди! Затем вы напишете имя и фамилию, а еще ниже — адрес. Если разрешите, я сейчас сам надпишу конверт, чтобы показать, как это делается. В этом нет ничего сложного. Будьте любезны, смотрите внимательно!