Что за страшные мысли приходят в голову человеку, сидящему перед кокетливой соблазнительной несгораемой кассой! Особенно мучительны они для того, кого лелеяли в детстве, кто получил безупречное воспитание барчука, у кого всю жизнь на обед был не только суп и жаркое, но и сладкое (второго и третьего его лишали лишь в тех случаях, когда от переедания у него случалось расстройство желудка). Такой человек становится баловнем судьбы.
После всех этих размышлений я встал и побрел домой.
На другой день домочадцы господина Нуллы пожаловали к нему в банк. Прибыли они около полудня, с сияющими лицами, свежие, чистые, только что выкупанные. С мясистых ушей его супруги свешивались сережки, а посреди ее огромной груди покоилась морда рыжей лисы со стеклянными глазами. Хвост болтался сзади, спускаясь, к великой радости щеголявшего в новой матроске Пиштике, до самой поясницы его мамы, и он то и дело хватался за этот хвост, щурясь от удовольствия. По общей просьбе, Эвике, сделав реверанс, продекламировала стихи Петефи «Встань, мадьяр!», за что и получила в подарок шоколадную сигарету. Пока его сестра завывающим голосом декламировала «Примириться с рабской долей или быть на вольной воле?», Пиштике стащил со столов все блокноты и карандаши, забрался в угол и сидел там посмеиваясь. Господин Нулла улыбался.
— Я же говорил вам, что он большой проказник!
Мать в знак согласия кивнула головой и добавила:
— В наше время, прошу покорно, некоторая бойкость ничуть не мешает!
— Я не против того, что Пиштике — живой ребенок, — взял опять слово отец, — вся беда в том, что он плохо учится.
А мать нравоучительно возразила:
— Но ведь он совсем неглуп, прошу покорно. Как бы не так! Он никому не даст себя в обиду! (Это следовало понимать так, что Пиштике никогда не забывает о своей персоне, а до остального мира ему дела нет — пусть хоть сегодня все помрут с голоду.)
Пиштике тем временем стоял в углу, повернувшись спиной ко всем остальным, и, засунув руки в карманы, перебирал там украденные вещи.
Мама пожелала, чтобы и Пиштике продекламировал стихи: мальчик даже знал немецкое стихотворение под заглавием «Лорелей». «Ich weiß nicht, was soll es bedeuten…»[6], — начинает Пиштике. Он запинается. Ему надоело это стихотворение, надоел Гейне, и вообще ему наплевать на всю мировую литературу. Вот Эвике, это совсем другое. Эвике играет на рояле. Через два года она будет играть сонаты Моцарта, играть точно и непреложно, не упуская ничего, кроме самого Моцарта. У Эвике поэтическая душа, но, несмотря на это, девочка уже знает, что дети появляются на свет без участия аиста.
— Представьте себе, — повествует госпожа Нулла, — ведь и я, и мой муж оберегали детей, всячески следили, чтобы они прежде времени не узнали о таких вещах. И вдруг прибегает Эвике и рассказывает нам, ну положительно все от начала и до конца, как будто она прочитала медицинскую книгу. Оказывается, ее просветила прачка. Прачку мы, конечно, тут же рассчитали, а Эвике объяснили, что она не должна повторять такие глупости, и постарались выбить это у нее из головы. Но вы себе и представить не можете, что это за упрямица! Больше верит прачке, чем собственной матери.
Господин Нулла кивнул головой.
— Ничего не поделаешь, таковы нынешние дети!
И повел свою семью прогуляться по банку. Пусть малыши в конце концов узнают, откуда берутся средства, на которые они живут.
Я остался в комнате наедине с распахнутым настежь сейфом.
Достаточно было одного движения для того, чтобы броситься очертя голову в мир, ограниченный тюремной решеткой параграфов. Я был в замешательстве, и это вполне понятно, если учесть, что я никогда прежде не крал, а для такого проступка требуется серьезное душевное напряжение. Надо было сделать последний решительный шаг — один из тех, что рождаются под воздействием жестокой необходимости, — и я вдруг почувствовал, вернее, совершенно ясно осознал, что в момент кражи вор не больше отвечает за свои действия, чем человеческий эмбрион за хмельное настроение своего родителя. Еще один миг — и три тысячи пенгё были у меня в руках.