— Ахъ, зачѣмъ вы такъ говорите! Зачѣмъ умирать? Отчего же вы не напишите вашей сестрѣ, вашему брату?
— Писалъ, а они не отвѣчаютъ, — имъ все равно.
Алексѣевъ едва слышно вздохнулъ, скрестилъ на груди руки, опустилъ голову и задумался.
О чемъ онъ думалъ, Богъ вѣсть! Я не посмѣлъ съ нимъ больше заговаривать. Мнѣ хотѣлось плакать, но теперь уже не по дому, не по мамѣ, а по этому бѣдному «старичку».
— Будемъ друзьями? — вдругъ, неожиданно для самого себя, сказалъ я.
Алексѣевъ изумленно взглянулъ на меня, но пожалъ мою руку.
— Хорошо, — какъ-то снисходительно и ласково улыбнувшись, проговорилъ онъ:- будемъ друзьями!
— На «ты»?!
— На «ты».
— Какъ тебя зовутъ?
— Михаилъ.
— Миша… ну а меня — Ганя.
Въ это время опять издали донесся тихій звонъ. Онъ все приближался, приближался. Это Карпычъ проходилъ по корридорамъ съ валдайскимъ колокольчикомъ въ рукахъ.
— Чай пить! чай пить! — закричали въ классѣ.
И я только теперь почувствовалъ, что невыносимо голоденъ.
Опять мальчики выстроились парами. Я взялъ подъ руку мото новаго друга и мы спустились въ столовую, казавшуюсь еще унылѣе при тускломъ свѣтѣ лампъ. Передъ каждымъ мальчикомъ была поставлена глиняная кружка съ дурнымъ, такъ называемымъ «кирпичнымъ» чаемъ, плохо подслащеннымъ «песочнымъ» сахаромъ. Чай этотъ почему-то сильно отзывался ржавчиной и еслибы посмотрѣть его на свѣтъ, то онъ скорѣе былъ похожъ на кофе, чѣмъ на чай, но въ кружкѣ этого не было замѣтно. Рядомъ съ каждой кружкой лежало по небольшому розанчику.
Я разломилъ свой розанчикъ и съ радостью замѣтилъ, что онъ не только свѣжій, но даже почти теплый. Я съѣлъ его мигомъ, выпилъ залпомъ кружку, не разбирая, что такое пью.
— Хочешь? — сказалъ Алексѣевъ, подавая мнѣ половину своего розанчика.
— Нѣтъ! нѣтъ! — сконфуженно отвѣчалъ я.
— Да, вѣдь, я все равно ѣсть не стану, мнѣ ѣсть совсѣмъ не хочется.
— Правда?
— Конечно, правда!
Я не въ силахъ былъ отказаться.
Послѣ чая ученики вернулись въ классы для приготовленія уроковъ, которое длилось до восьми часовъ. Въ восемь часовъ былъ ужинъ, состоявшій изъ каши размазни, совсѣмъ почти не масляной, и чего-то безформеннаго, темнаго и приготовленнаго изъ кусочковъ варенаго мяса и соуса, очень пахнувшаго лукомъ. Но я ничего не ѣлъ за ужиномъ. Я вспомнилъ, что у меня въ узлѣ въ спальнѣ есть «съѣстное», какъ сказала Дарья.
Послѣ ужина на три четверти часа передъ сномъ пансіонеры собрались въ рекреаціонной залѣ и вотъ тутъ-то я, совсѣмъ утомленный, потрясенный всѣми нежданными и разнообразными впечатлѣніями, уныло сидѣлъ въ углу на скамейкѣ.
Алексѣевъ исчезъ, его нигдѣ не было видно. Я сидѣлъ, мучительно чувствуя свое полное одиночество. Весь этотъ шумъ и гамъ, всѣ эти мелькавшія мимо меня фигуры казались мнѣ какъ-то далеко.
Но вотъ мнѣ будто что-то стукнуло въ голову. Я очнулся. Опять ударъ. Незнакомый мнѣ мальчикъ изъ другого класса, старше меня возрастомъ, широкоплечій и коренастый, съ торчавшими во всѣ стороны волосами, съ дерзкимъ выраженіемъ лица и выдвинутою впередъ нижнею губою, намѣревался нанести мнѣ третій ударъ.
Я вскочилъ со скамьи.
— За что вы меня?! Что я вамъ сдѣлалъ?! — изумленно, ничего не понимая и только чувствуя сильную боль, спросилъ я.
— А, ты еще разговаривать!
Крѣпкій кулакъ шарахнулъ меня по спинѣ. Кровь бросилась мнѣ въ голову, недоумѣніе, обида, боль — все это разомъ какъ-то прилипло къ сердцу, отозвалось по всѣму тѣлу нервнымъ трепетомъ. Себя не помня, кинулся я на моего неожиданнаго противника и въ свою очередь принялся колотить его куда попало. Я уже не чувствовалъ получаемыхъ ударовъ, ничего не видѣлъ и опомнился только тогда, когда надъ самымъ ухомъ раздался рѣзкій голосъ:
— Eh bien, finirez-vous?!..
Чья-то рука меня встряхнула. Передо мною былъ надзиратель французъ, Дерондольфъ. Я уже зналъ отъ Алексѣева, что это самый злой изъ всѣхъ надзирателей и что его ученики, неизвѣстно почему, называютъ: «monsieur Derondolf ci-devant double chien».
Въ пансіонѣ существовала легенда, что Дерондольфъ былъ барабанщикомъ въ Севастопольскую кампанію, попался въ плѣнъ къ русскимъ и вотъ теперь очутился надзирателемъ. Какъ-бы-то ни было, во всемъ пансіонѣ нельзя было найти ни одного воспитанника, который-бы хоть сколько нибудь симпатично относился къ этому человѣку: его ненавидѣли всѣ безъ исключенія и онъ положительно находилъ удовольствіе наказывать мальчиковъ, иногда безъ всякой вины.
Ему было уже лѣтъ пятьдесятъ; небольшой, сутуловатый, на головѣ мало волосъ, жидкія бакенбарды, изрытое морщинами лицо, нависшія брови; подъ черными мрачными глазами большіе мѣшки, беззубый ротъ. Говорилъ онъ съ какимъ-то присвистомъ и время отъ времени прищелкивая языкомъ.