Такимъ образомъ, исторія эта скоро забылась. Мало того, я понемногу сдѣлался любимцемъ Фреймута и оставался имъ во все мое пребываніе въ пансіонѣ. Но самъ я не только не могъ забыть этой исторіи, а она даже произвела на меня такое впечатлѣніе, что я въ тотъ-же день почувствовалъ себя очень дурно, къ вечеру у меня сдѣлался жаръ, и я три дня пролежалъ въ постели. Старикъ докторъ приходилъ и мазалъ меня свинымъ саломъ, а черезъ три дня явился Тиммерманъ и, не вступая ни въ какія объясненія, велѣлъ мнѣ одѣться и идти въ классъ…
Прошло около двухъ мѣсяцевъ и моя мать вернулась изъ Петербурга. Она замѣтила, что я очень измѣнился, да и бабушка сказала ей, что каждый разъ по субботамъ я возвращался домой такимъ худымъ, блѣднымъ, измученнымъ и голоднымъ. Оно было не мудрено. Полное отсутствіе движенія на чистомъ воздухѣ, недостаточная и вредная пища — я почти не прикасался къ Тиммермановскимъ обѣдамъ и ужинамъ — а присылаемые изъ дому припасы, главнымъ образомъ, находили себѣ удобное помѣщеніе въ желудкѣ Дермидонова, — наконецъ, чрезмѣрная работа, тоска — все это разрушительно на меня дѣйствовало.
Мои домашніе подумали, подумали, и кончилось тѣмъ, что было принято такое рѣшеніе: оставить меня у Тиммермана, но только какъ полупансіонера. Я буду каждое утро ѣздить въ пансіонъ къ началу классовъ и возвращаться по окончаніи ихъ, въ шесть часовъ, домой къ обѣду.
Моя мать поѣхала къ Тиммерману и, какъ я потомъ узналъ изъ ея разсказовъ, объявила ему о своемъ рѣшеніи, замѣтивъ при этомъ, что такая перемѣна ничуть не касается денежныхъ условій, то-есть, что плата за меня будетъ все та-же. Тиммерманъ сдѣлалъ видъ, что не обратилъ на это вниманія и выразилъ неудовольствіе:
— Да, развѣ ему не хорошо? Кажется, онъ ни на что не можетъ жаловаться?
Но мать на этотъ счетъ его успокоила и сказала, что я ни на что не жалуюсь.
Узнавъ о неожиданной перемѣнѣ въ моей жизни, я былъ совсѣмъ пораженъ.
Такъ это было возможно? Какъ-же возможность эта не пришла мнѣ въ голову, отчего-же я воображалъ, что эта ужасная жизнь безъ исхода?
«Ахъ, какъ хорошо! Боже, какъ хорошо!» — думалъ я, боясь даже вѣрить своему счастью.
VII
Со времени пребыванія моего въ пансіонѣ Тиммермана прошло очень много лѣтъ, и конечно, теперь, когда я описываю тогдашнія событія, я не могу относиться къ нимъ пристрастно, я вижу ихъ не въ томъ освѣщеніи, въ какомъ они мнѣ тогда представлялись. Въ настоящее время я могу судить спокойно, безотносительно къ себѣ самому, и картина этого «воспитательнаго» заведенія является передо мною точнымъ фотографическимъ снимкомъ съ дѣйствительности. Передавая эту картину, мнѣ не зачѣмъ сгущать или ослаблять краски.
И вотъ, безпристрастно я долженъ сказать, что это было заведеніе совсѣмъ исключительное, какого въ наши дни даже трудно представить. Если ученіе въ немъ шло недурно, зато способъ воспитанія былъ таковъ, что можно смѣло было задать вопросъ: не быль-ли устроенъ этогъ пансіонъ для того, чтобы всячески терзать и портить попавшихъ въ него мальчиковъ? Самъ Тиммерманъ, нынѣ давно уже умершій, не отличался ни жестокостью, ни глупостью. Онъ былъ, безспорно, образованнымъ человѣкомъ и въ то-же время какимъ-то мечтателемъ, не имѣвшимъ ровно ничего общаго съ педагогіей; дѣтей и дѣтскій міръ онъ вовсе не понималъ и относился къ нему съ большимъ равнодушіемъ. Открылъ онъ пансіонъ, очевидно, по настоянію своей жены, весьма практичной, холодной нѣмки, которая видѣла въ этомъ дѣлѣ способъ большой наживы. Она всѣмъ завѣдывала и распоряжалась въ пансіонѣ, она вела всѣ счеты и разсчеты, ей многія сотни мальчиковъ, прошедшихъ черезъ этотъ пансіонъ, обязаны, главнымъ образомъ, всѣми своими мученіями.
Madame Тиммерманъ достигла своей цѣли, какъ говорили, пансіонъ принесъ ей весьма значительное состояніе. Холодъ и голодъ, испытанный нами, порча нашихъ желудковъ и всего организма именно въ тѣ годы, когда человѣческій организмъ требуетъ особенно серьезныхъ заботъ для своего правильнаго развитія, порча нашихъ характеровъ и всякая нравственная порча, происходившая отъ скверныхъ надзирателей, единственнымъ достоинствомъ которыхъ было то, что они соглашались служить за малое жалованье, вотъ на чемъ алчная нѣмка основала свое благосостояніе. Пошло-ли ей и ея семьѣ въ прокъ это благосостояніе, я не знаю.
Какъ-бы то ни было, тощая, прилизанная, всегда спокойная, съ холоднымъ и безжалостнымъ взглядомъ круглыхъ глазъ, она, чуть свѣтъ, уже была въ движеніи, въ работѣ, поглощенная выниманіемъ денегъ отовсюду. Тиммерманъ-же только носился по пансіону со своей развѣвавшейся гривкой и склоненною на бокъ головою, взвизгивалъ, иногда совсѣмъ некстати, привычное «silence!», давалъ латинскіе уроки въ младшемъ классѣ и, очевидно, гдѣ-то виталъ мыслями, о чемъ-то мечталъ. Впослѣдствіи выяснилось, что его любимымъ занятіемъ, сутью его жизни, были веселыя бесѣды и попойки съ разными родственниками и товарищами, московскими пѣвцами всякихъ профессій. Вѣроятно, вслѣдствіе этихъ бесѣдъ и попоекъ, тиммермановскій носъ краснѣлъ не по днямъ, а по часамъ, и на моихъ глазахъ изъ невзрачнаго, но все-же человѣческаго носа превратился. въ какую-то висюльку ярко-малиноваго цвѣта.