Надзиратели могли-бы, можетъ быть, занимать какія угодно должности, только не надзирателей; откуда они брались, сказать трудно, и я даже отказываюсь дѣлать по этому предмету какія-либо предположенія. Начать съ нѣмцевъ. Хипцъ — грязный, глупый и глухой, вѣчно былъ облѣпленъ пластырями и, страдая хроническимъ насморкомъ, мылъ въ классѣ, изъ графина, надъ плевальницей, свои носовые платки, а затѣмъ сушилъ ихъ на классныхъ подоконникахъ. Онъ вѣчно и всецѣло былъ занятъ этимъ мытьемъ и пластырями, которые отдиралъ отъ своихъ болячекъ и снова налѣплялъ, классъ-же при немъ могъ невозбранно предаваться всѣмъ своимъ инстинктамъ. Гринвальдъ, сухой какъ мумія человѣкъ среднихъ лѣтъ, или спалъ на каѳедрѣ, или велъ бесѣду съ нашими нѣмчиками, которыми только и занимался. Мертенсъ, добродушнаго и наивно-комичнаго вида толстякъ, называвшійся у насъ «водовозомъ», только и дѣлалъ, что разсказывалъ своимъ любимчикамъ смѣшные и непристойные анекдоты и всѣхъ старшихъ пансіонеровъ приглашалъ къ себѣ, увѣряя, что у него «ошень миленьки, добри и смѣшни дочки».
Изъ французовъ, кромѣ звѣря и человѣконенавистника Дерондольфа, о которомъ я уже говорилъ, я помню еще m-r Жюльяра. Онъ также давалъ намъ уроки французскаго языка, замѣнивъ собою чопорнаго и театрально-изящнаго Сатіаса. Жюльяръ былъ еще молодой человѣкъ, худенькій, юркій, съ такимъ большимъ, непонятно-тонкимъ и острымъ носомъ, что могъ, кажется, обмакнувъ его въ чернила, писать имъ вмѣсто пера. Но хоть и не носомъ, а онъ писалъ, писалъ стихи, и даже издалъ книжку своихъ стиховъ. Особенность его музы заключалась, въ томъ, что онъ писалъ свои стихотворенія такъ, что изъ ихъ строкъ образовывались разные предметы: то графинъ, то рюмка, то ваза, то крестъ. Помню, даже одно стихотвореніе было въ формѣ женской головки. Конечно, въ этомъ проявилось своего рода искусство; но можно себѣ представить, что за безсмыслица заключалась въ этихъ стихотворныхъ фигурахъ!
Жюльяръ былъ, конечно, преисполненъ сознаніемъ своей геніальности, постоянно говорилъ только о себѣ, только о своихъ стихахъ и успѣхахъ, заставлялъ насъ учить наизусть, въ видѣ избранныхъ произведеній французской поэзіи, эти стихи-фигуры.
Вотъ онъ на каѳедрѣ водитъ острымъ носомъ, какъ указкой по журналу… Вдругъ, закинувъ голову и тряхнувъ длинными «поэтическими» волосами, крикнетъ, смотря на меня:
— Eh bien, Vériguine, récitez ma «bouteille»!
И я долженъ декламировать ему его «бутылку», — нѣчто невообразимо-нелѣпое.
Конечно, очень скоро мы обратили его въ шуты, издѣвались надъ нимъ всячески, онъ не выдержалъ — и покинулъ пансіонъ, къ нашему величайшему огорченію.
VIII
Памятенъ мнѣ еще англичанинъ, мистеръ Джэкоби, по прозванію «козелъ». Онъ, дѣйствительно, какъ двѣ капли воды походилъ на козла и совсѣмъ по козлиному трясъ своей козлиной бородою. Онъ былъ золъ и свирѣпъ; кромѣ англійскаго языка ни на какомъ не понималъ ни слова и это его, очевидно, особенно раздражало.
Бывало, ходитъ онъ по классу или рекреаціонному залу. Вдругъ ему показалось что-нибудь неподходящее. Накинется онъ на пансіонера, иной разъ ни въ немъ неповиннаго, трясетъ бородою, мотаетъ крутымъ лбомъ — вотъ-вотъ забодаетъ, бормочетъ что-то совсѣмъ по козлиному… И никакихъ объясненій, никакихъ оправданій — отмѣтка въ записной книгѣ «пансіонеръ N… безъ обѣда, безъ ужина, пансіонеръ NN… въ карцеръ, на хлѣбъ и воду, безъ отпуска». А за что — никто не знаетъ.
Особено армянамъ отъ него доставалось. И вотъ, наконецъ, прошелъ между ними ропотъ. Созрѣлъ заговоръ; въ заговорѣ этомъ приняли участіе и нѣсколько великовозрастныхъ русскихъ воспитанниковъ. Я въ то время былъ уже приходящимъ, а потому записываю эту «исторію съ козломъ» со словъ товарищей пансіонеровъ. «Козелъ» дежурилъ въ дортуарѣ «маленькихъ». Въ роковую для него ночь онъ крѣпко и мирно спалъ, когда на порогѣ дортуара, во всеобщей тишинѣ и полутьмѣ, показались странныя фигуры — въ одномъ бѣльѣ, босикомъ, съ лицами, обвязанными платками, въ которыхъ были вырѣзаны три дыры — двѣ для глазъ и одна для рта. Такихъ фигуръ было около десяти; въ рукахъ у каждой находилось по сапогу. Два-три человѣка «маленькихъ» проснулись было, по при видѣ угрожающихъ жестовъ бѣлыхъ фигуръ и при словахъ: «спите и не дышите, мы „Козла“ пришли учить!» — тотчасъ же притихли и только однимъ глазкомъ поглядывали.