Учителя наши! Я тщетно ищу среди нихъ добрыхъ и умныхъ наставниковъ. Мы ихъ не любили, да и не за что было любить. Одинъ только бѣдный Ивановъ, Ивановъ «съ шишкой», оставался нашимъ всеобщимъ любимцемъ. Онъ невысоко парилъ и ученость его была не велика; но въ немъ заключался истинный огонекъ, любовь къ своему предмету — исторіи, а главное — любовь къ воспитанникамъ, человѣчность, доброе сердце. И хотя, благодаря милому пансіонскому веспитанію, между нами было много совсѣмъ испорченныхъ мальчишекъ, но даже самые испорченные — если и не понимали, такъ «чувствовали» Иванова.
Съ воспоминаніемъ объ этомъ любимомъ учителѣ у меня соединено воспоминаніе о катастрофѣ, послѣ которой я распростился съ пансіономъ и которая открыла моимъ родителямъ глаза на это милое заведеніе. Эта исторія является новымъ доказательствомъ нашей распущенности. Я сыгралъ въ ней печальную роль героя… Впрочемъ, вся вина за мое геройство, какъ мнѣ кажется, должна опять-таки лечь на пансіонское воспитаніе. Дѣло было вотъ какъ:
IX
Нашъ бѣдный Ивановъ, слабый характеромъ, не вынесъ, очевидно, житейскихъ невзгодъ и кончилъ болѣзнью большинства подобныхъ ему людей, то-есть запоемъ. Болѣзнь эта одолѣвала его все больше и больше, все чаще и чаще приходилось ему манкировать въ классѣ. Иногда же онъ хоть и являлся, но уже не въ своемъ видѣ, съ распухшимъ краснымъ лицомъ, съ трясущимися руками и ногами. Онъ начиналъ разсказывать, увлекался, говорилъ чудесно, и вдругъ останавливался, запинался, путался въ словахъ. Раза три онъ даже заснулъ въ классѣ.
Въ это время онъ преподавалъ намъ уже три года, со второго класса и до конца четвертаго, сумѣлъ пріохотить насъ почти всѣхъ, за исключеніемъ только нѣкоторыхъ армянъ да двухъ нѣмчиковъ, къ своему предмету.
Надзиратели то и дѣло доносили Тиммерману о томъ, что господинъ Ивановъ является въ четвертый классъ «не способнымъ къ преподаванію». Наконецъ, Тиммерманъ лично убѣдился въ этомъ и имѣлъ съ Ивановымъ тайное объясненіе. Недѣли три прошли благополучно. Но вотъ бѣдный Александръ Капитонычъ не удержался — снова запилъ. И вдругъ по четвертому классу разнеслась вѣсть, что Иванова больше не будетъ, что «нанятъ» новый учитель, Ивановъ же до конца года остается только въ маленькомъ классѣ, потому что Тиммерманъ сразу все-же не хочетъ его совсѣмъ выгнать.
Такъ оно и было. Въ слѣдующій часъ исторіи вмѣсто Иванова въ нашъ классъ явился Тиммерманъ въ сопровожденіи какого-то прилизаннаго, приличнаго господина съ бритыми усами и подбородкомъ, съ расчесанными черными бакенбардами и проборомъ по серединѣ.
— M-m… mes enfants! — воскликнулъ Тиммерманъ. — Это господинъ Решманъ, преподаватель исторіи. Онъ замѣнитъ въ вашемъ классѣ господина Иванова.
Затѣмъ Тиммерманъ обратился къ Решману, что-то вполголоса сказалъ ему по-нѣмецки, и умчался изъ класса, потирая себѣ носъ и будто боясь погони.
Весь классъ хранилъ глубокое молчаніе. Решманъ взошелъ на каѳедру, сѣлъ, посмотрѣлъ журналъ, улыбнулся и сказалъ на не совсѣмъ правильномъ русскомъ языкѣ:
— Изъ вашихъ отмѣтокъ я вижу, господа, что вы занимаетесь очень исправно; впрочемъ, можетъ быть, прежній учитель вашъ былъ черезчуръ снисходителенъ.
Легкій, почти неуловимый гулъ пронесся по ученическимъ скамьямъ и замеръ.
— Особеннаго снисхожденія отъ меня не ждите, — продолжалъ учитель: — я буду только справедливъ, только справедливъ! Теперь же я начну съ того, что разскажу вамъ урокъ къ слѣдующему классу.
Онъ вынулъ изъ кармана тетрадь и принялся читать по ней. Читалъ онъ монотонно, скучно, и при чтеніи еще рѣзче выказывалось его неправильное произношеніе. Раздалось нѣсколько громкихъ зѣвковъ. Решманъ не обратилъ на это никакого вниманія, дочиталъ до конца класса, потомъ сошелъ съ каѳедры, кивнулъ головою и степенно, важно вышелъ.
Это былъ послѣдній урокъ въ тотъ день; пансіонеры должны были идти пить чай, а мы, приходящіе, расходились и разъѣзжались по домамъ. Но на этотъ разъ никто изъ четвертаго класса какъ-то не спѣшилъ въ столовую, всѣ мялись на своихъ мѣстахъ, въ смущеніи и нерѣшительности; даже армяне — и тѣ не трогались.
— Господа! — вдругъ крикнулъ я, чувствуя, какъ у меня что-то подступаетъ къ горлу. — Что-жъ это такое? неужели мы допустимъ?! Неужели мы ничѣмъ не выразимъ нашего уваженія кт Александру Капитонычу и такъ и склонимся передъ этимъ Решманомъ, который даже не умѣетъ говорить по-русски, читаетъ по тетрадкѣ и еще сразу, не зная насъ, начинаетъ грозить намъ?!