— Смотри, будь молодцомъ! — сказалъ онъ мнѣ на прощанье. — Докажи, что ты мужчина.
— Чего же мнѣ унывать! — воскликнулъ я храбрясь и дѣйствительно рѣшая, что унывать еще нечего, что, можетъ быть, все и хорошо будетъ.
Дядя еще разъ поцѣловалъ меня и ушелъ. Тогда я остался, одинъ съ страшнымъ Тиммерманомъ, который, теребя себя за носъ, проговорилъ:
— M… m… mon enfant, soyez sage!
Потомъ онъ взялъ меня за руку и повелъ. Я шелъ едва передвигая ноги, едва поспѣвая за быстрыми шагами моего путеводителя. Вотъ отворилась дверь, передо мной обширная комната, вся заставленная скамьями и пюпитрами, съ каѳедрой учителя съ большой черной доскою. Надзиратель дремалъ на каѳедрѣ, пюпитры со стукомъ поднимались и опускались, мальчики кричали.
— Silence! — взвизгнулъ Тиммерманъ своимъ пронзительнымъ голосомъ.
Надзиратель встрепенулся, въ классѣ наступило глубокое молчаніе.
— Вотъ вамъ новый товарищъ… Веригинъ! — сказалъ Тиммерманъ, обращаясь къ классу.
— Херръ Грюнвальдъ, запишите въ журналъ его фамилію.
Надзиратель развернулъ лежавшую на каѳедрѣ большую книгу.
Тиммерманъ указалъ мнѣ мое мѣсто, объяснивъ, чтобы я внимательно слушалъ уроки учителей и что завтра же мнѣ будутъ выданы всѣ нужныя книги. Потомъ потрепалъ меня по плечу, еще разъ взвизгнулъ: „Silence!“ — и, склонивъ голову на бокъ, съ развѣвавшейся гривкой, умчался изъ класса.
Только что онъ скрылся за дверью, какъ поднялась возня. Каждый изъ мальчиковъ хотѣлъ поближе разглядѣть новаго товарища.
Меня окружили, всѣ говорили въ одинъ голосъ, теребили меня.
Но вотъ раздался звонокъ. Въ классъ вошелъ учитель, и надзираіель уступилъ ему свое мѣсто. Я, несмотря на одурь, взявшую меня отъ перваго пріема, сдѣланнаго мнѣ товарищами, невольно, не отрываясь, глядѣлъ на вошедшаго учителя.
Это былъ дѣйствительно странный человѣкъ. Я никогда не видалъ такихъ людей въ жизни, но не разъ видалъ ихъ на картинахъ или, вѣрнѣе, въ каррикатурахъ. Это былъ учитель нѣмецкаго языка, Фреймутъ, большой, жирный нѣмецъ, съ гладко выбритымъ честнымъ нѣмецкимъ лицомъ, съ круглыми очками и въ въ рыжеватомъ парикѣ. На немъ былъ надѣтъ коричневый старомодный фракъ со стальными пуговицами, клѣтчатый атласный жилетъ и блѣдно-голубоватые брюки въ обтяжку и со штрипками. Его красныя блестящія щеки подпирались туго-накрахмаленнымъ высочайшимъ воротничкомъ манишки. Шея была обвязана безконечнымъ галстукомъ. Весь костюмъ его, очевидно сшитый по меньшей мѣрѣ лѣтъ двадцать пять тому назадъ, былъ тщательно вычищенъ, но все же носилъ на себѣ явные слѣды всесокрушающаго времени.
Фреймутъ усѣлся за каѳедру, вынулъ изъ кармана круглую табакерку, осторожно открылъ ее, всадилъ себѣ въ обѣ ноздри по щепоткѣ табаку, потомъ вытеръ носъ старымъ фуляровымъ платкомъ и раскрылъ „журналъ“. Онъ остановился на новой фамиліи, обвелъ глазами всѣхъ учениковъ и протянулъ указательный палецъ по направленію ко мнѣ.
— Komm mal her! — строго произнесъ онъ.
Я ни живъ, ни мертвъ поднялся съ моего мѣста и подошелъ къ каѳедрѣ.
— Sprichst du deutsch:- останавливая на мнѣ холодный взглядъ своихъ маленькихъ глазъ, спросилъ онъ.
— Nein! — прошепталъ я.
— Aber du kannst doch wohl lesen?
— Ja, ich kann lesen! — опять прошепталъ я.
Фреймутъ подалъ маѣ книгу и указалъ толстымъ пальцемъ, украшеннымъ огромнымъ перстнемъ съ сердоликовой печаткой, на страницу. Такъ какъ я зналъ нѣмецкій языкъ довольно плохо, то прочелъ нѣсколько строкъ не бойко и не безъ ошибокъ.
— Sehr schlecht! — сказалъ Фреймутъ.- Gehe auf dein Platz.
Я поплелся на свое мѣсто. Учитель сталъ вызывать то одного, то другого. Мальчики отвѣчали довольно бойко, кромѣ одного, который совсѣмъ не зналъ урока. Фреймутъ молча поставилъ ему единицу. Мальчикъ началъ было упрашивать, но строгій учитель приказалъ ему молчать такимъ тономъ, что тотъ больше и не пикнулъ. Тогда Фреймутъ объявилъ ученикамъ, что онъ сейчасъ имъ будетъ разсказывать „eine sehr merkwürdige Geschichte“, а чтобы они внимательно слушали и къ слѣдующему разу каждый долженъ написать по нѣмецки то, что онъ имъ разскажетъ.
И медленнымъ голосомъ, по временамъ останавливаясь и нюхая табакъ, онъ повелъ свой разсказъ, въ которомъ я не понималъ почти ни слова.
„Боже мой! — съ отчаяніемъ думалось мнѣ. — Что я теперь сдѣлаю?! Они всѣ понимаютъ, имъ легко… а я даже не знаю, о чемъ такое онъ говорить!..“
Это было для меня такъ ужасно, и я почувствовалъ такую безнадежность, что готовъ былъ плакать. Отрывки мыслей безпорядочно мелькали въ головѣ моей; мнѣ то и дѣло вспоминалось все, только что покинутое мною. Вотъ мнѣ слышится будто голосъ матери. Вотъ видится бабушка, дѣти… И вдругъ все это обрывается и въ моихъ ушахъ звучать непонятныя фразы строгаго, каррикатурнаго учителя…