— Худо, Дарья! — наконецъ, сквозь рыданія произнесъ я.
Но въ эту минуту влетѣлъ Тиммерманъ. Онъ покосился на Дарью.
— М… m… mon enfant, vous pleurez? Это не надо… нужно быть благоразумнымъ, вы уже не маленькій…
И на ломаномъ русскомъ языкѣ онъ спросилъ Дарью:
— Вы привезли весши? Карашо, я сейчасъ скажу моей женѣ…
Онъ исчезъ и, прежде чѣмъ мы съ Дарьей могли опомниться, въ комнату вошла маленькая, худенькая, съ прилизанными волосами, съ круглыми сѣрыми глазами, въ простенькомъ черномъ шерстяномъ платьѣ пожилая женщина. Она протянула мнѣ руку и сейчасъ-же стала спрашивать Дарью, что именно она привезла.
Дарья указала на большой ящикъ и два узла, а затѣмъ все это принялась развязывать. Madame Тиммерманъ вынула изъ кармана маленькую записную книжку, лизнула карандашикъ и принялась записывать.
— Бѣлья слишкомъ даже много и оно черезчуръ хорошо! — замѣтила она.
— У насъ оны иного не носятъ, сударыня! — съ достоинствомъ отвѣчала Дарья. — А вотъ ихъ одежда-съ… сапожки…
— Что же въ этомъ узлѣ?
— Это, сударыня, съѣстное, сласти.
Madame Тиммерманъ поморщилась, но ничего не сказала.
Осмотрѣвъ все, она спросила Дарью:
— А серебро вы привезли?
— Какъ-же… какъ же-съ, вотъ ихъ приборчикъ!
Она подала ножъ, вилку и три серебряныя ложки: большую, среднюю и маленькую. Madame Тиммерманъ пристально взглянула на все это, потомъ взяла и уже не выпускала изъ рукъ.
Таковъ былъ обычай въ пансіонѣ: каждый пансіонеръ долженъ былъ доставить свой приборъ, причемъ ложки обязательно были серебряныя. Конечно, мальчики никогда не видали этого прибора и ѣли всегда изъ общихъ, накладного серебра и отъ старости превратившихся совсѣмъ почти въ мѣдныя, ложекъ. Одна madame Тиммерманъ знала дальнѣйшую судьбу серебряныхъ приборовъ.
— Которая-же будетъ ихняя кроватка? — спросила Дарья.
— Вотъ эта!
— Ужъ позвольте, сударыня, я имъ приготовлю.
— Хорошо!
Дарья стала приготавливать мнѣ постель, неодобрительно похлопывая по жесткому пансіонскому тюфяку, за который была моей матерью выплачена изрядная сумма.
Madame Тиммерманъ не уходила.
— Это еще что? — вдругъ спросила она, замѣтивъ довольно большой, прикрытый замшевымъ чехломъ ящикъ.
— А это сундучекъ ихній, съ ихними вещицами. Вотъ тутъ возлѣ кровати мы его и поставимъ. Комодика только я что-то не вижу! Куда-же мы бѣлье да платье сложимъ?
— Объ этомъ не безпокойтесь! — сказала madame Тиммерманъ:- я сама буду выдавать и бѣлье и платье.
— Да тутъ-бы возлѣ кровати комодикъ и поставить, мѣста довольно, а коли нѣтъ у васъ свободнаго комодика, такъ може барыня прикажутъ, я изъ дома привезу.
— Нѣтъ, этого не надо! — подумавши объявила madame Тиммерманъ:- у него должно быть все какъ у другихъ… Vous êtes un peu gâté, mon petit ami! — обратилась она ко мнѣ.
Я при этомъ только покраснѣлъ и опустилъ глаза.
Madame Тиммерманъ не ушла до тѣхъ поръ, пока издалека не послышался звонокъ. Тогда она сказала, что я долженъ идти въ классъ. Я вздрогнулъ.
— Дарья, а мама когда-же?… Она обѣщала до своего отъѣзда въ Петербургъ ко мнѣ пріѣхать!..
— Безпремѣнно будетъ передъ отъѣздомъ, безпремѣнно. Не прикажете-ли чего передать мамашѣ?
— Вѣдь, и ты ѣдешь съ мама?.. Прощай! — упавшимъ голосомъ, съ ужасомъ прошепталъ я и, пригибая къ собѣ Дарью, крѣпко охватилъ ея шею руками и такъ и замеръ.
— М-m… mon enfant… пора въ классъ… пора! — вдругъ проскрипѣлъ уже знакомый голосъ.
Я еще разъ безнадежно взглянулъ на уныло стоявшую Дарью и, почти не помня какъ, очутился въ классѣ.
III
И снова сонъ, снова туманъ, тоска сосетъ и давитъ, временами нервная дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. Руки и ноги холодѣютъ, совсѣмъ застываютъ. Да и въ классѣ холодно, крѣпкій морозъ на дворѣ, вѣтеръ завываетъ въ трубѣ большой остывшей печи, отъ старыхъ и грязныхъ оконныхъ рамъ такъ и дуетъ.
Но хотя и во снѣ, хотя и въ туманѣ, я невольно ловилъ новыя впечатлѣнія, безсознательно дѣлалъ наблюденія. Я уже успѣлъ внутри себя какъ-то разглядѣть и понять нѣкоторыхъ изъ окружавшихъ меня товарищей. Я уже чувствовалъ къ инымъ симпатію, другіе мнѣ не нравились, третьи возбуждали во мнѣ брезгливость, почти отвращеніе.
Вотъ еще новый учитель на каѳедрѣ: учитель французскаго языка, Сатіасъ. Онъ уже не похожъ ни на Тиммермана, ни на Фреймута, ни на Иванова. Это былъ еще молодой и красивый высокаго роста брюнетъ съ тонкими чертами лица, съ великолѣпными бакенбардами. Его бѣлье отличалось безукоризненной чистотою, галстукъ былъ красиво повязанъ. Черный фракъ почти безъ малѣйшей складочки плотно охватывалъ его станъ. Онъ очень походилъ на хорошаго актера въ роли свѣтскаго человѣка.