Бабуля держит крепко. Собачка, перехваченная поперек ее левой рукой и прижатая к телу, дергается и поскуливает, требуя свободы. Крупная старуха забирает собачку себе.
— Я очень благодарна вам за Зисси и хотела бы кое-что объяснить… — худенькая старушка внезапно подмигивает. — А мальчикам иногда бывает полезно подождать.
Аньке становится смешно. Напряжение враз спадает, разжимается вместе со старушечьими пальцами на рукаве. Она кивает, и две бабки-подружки, развернувшись, идут вперед по коридору, указывая ей дорогу. Точь-в-точь мы с Марьянкой через пятьдесят лет, думает Анька и едва сдерживает истерический хохот. Надо худеть, однозначно. Только в этом пансионате, если судить по сегодняшнему обеду, фиг похудеешь. Может, на ужин вообще не идти?
Из-за двери с номером 39 доносятся однозначные звуки. Там занимаются бурным сексом, и следующие несколько метров, пока удаляются крики и стоны, Анька прикидывает, кто бы это мог быть. Фигуры старушек двигаются плавно, со спины их реакции не определить. Собачка заливается визгливым лаем, и обе, склонившись над ней, шикают шипящим хором; самое смешное, что она слушается. Нет, правда, кто? Парочка из ролевой тусовки? Или нет, скорее те молодожены, отмороженные, недовольные, пререкавшиеся всю дорогу… после автобуса она их, кажется, ни разу не видела, даже в столовой. Наверное, не вылезают из постели. Если разобраться, тоже вариант.
Она думает об Игоре. Прямо сразу, конечно, нельзя, но вообще надо. Закрепить, застолбить его за собой, это сейчас самое главное. А Марьяна пусть как себе знает, будем надеяться, что и она образумится.
Старушки останавливаются на другом конце коридора, перед дверью номера 31. Большая открывает дверь, включает свет. Номер точно такой же, как у них с Марьянкой. Только покрывала на кроватях не коричневые, а зелененькие. И зеркало в прихожей поменьше.
— Проходите, — говорит маленькая старушка. — Знаете, я очень довольна тем, как нас тут разместили. Сначала у нас был номер на северной стороне, без балкона, но Анна Георгиевна договорилась поменяться с мужчинами… Кстати, как вас зовут, милая?
— Аня.
Крупная старуха, тезка, никак не реагирует. Худенькая представляется:
— Нина Васильевна. А это наша Зисси. Здесь нельзя с животными, потому я и прошу вас, Анечка, никому не говорить…
— Да, конечно.
Анна Георгиевна открывает коробку, похожую изнутри на увеличенную шкатулку, и спускает туда собачку; та смешно поднимается на задние лапки, пытается выпрыгнуть, но потом примиряется с участью и сворачивается клубком на стеганой подстилке. Нина Васильевна включает чайник на тумбочке, слышится нарастающий шелест. Старушка оборачивается к Аньке:
— Что ж вы стоите? Садитесь, пожалуйста. Так вот, Зисси… мы не смогли ее бросить тогда. Хотя уже все всё понимали. И, наверное, правильнее было бы позаботиться в первую очередь о себе…
Анна Георгиевна сзади издает сдавленный звук, неопределимый, но скорее неодобрительный. Анька ищет, куда бы сесть, наконец, опускается на край кровати. Собачка теперь могла бы загадать желание.
— Нам объявили, что единственный шанс — если мы будем сохранять спокойствие и четко выполнять указания, — продолжает маленькая старушка, в руках у нее несколько пластиковых чашечек, вложенных одна в другую, дорожный набор. — Но в нашем возрасте уже… Знаете, мы с Анютой, Анной Георгиевной, дружим еще со школы. Вам, наверное, трудно поверить?
— Нет, почему…
— Ей это неинтересно, Нина, — резко отзывается за спиной тезка, в тот же момент со щелчком отключается чайник, и Анька вздрагивает. — Разливай чай.
Номер наполняется вкусным и горячим земляничным запахом. Анька только теперь замечает, что дверь на балкон приоткрыта, и в щель тоже проникают свежие запахи мокрых листьев и моря. Нина Васильевна подает ей миниатюрную чашечку, красную в белую капельку, горячую, клубящуюся паром. Взвизгивают кроватные пружины — Анна Георгиевна встает с кровати и, оттеснив подругу, наливает себе чай сама.
— Все так изменилось, — говорит Нина Васильевна, присев с чашечкой на единственный стул возле окна. — Я имею в виду, не сейчас, гораздо раньше. У вас, молодых, совсем другое представление о жизни. И я хотела спросить вас, Аня, как, по-вашему…
— Нина, — предупредительно бросает Анна Георгиевна.
— Нет-нет, Анюта, я совсем о другом, — старушка отпивает глоток чаю, а она, Анька, еще не может, горячо. Понижает голос: — Скажите, вы тоже думаете, что это — всё? Что больше никого и нигде?
— Не говори глупостей, Нина.
Анька смотрит в окно. В щель проникает движение воздуха, и занавеска периодически вспучивается маленьким парусом. Пахнет земляникой чай, шебуршится за спиной собачка в своей коробке. Просто удивительно, как здесь хорошо, у этих старушек, и кто бы мог подумать. Не хочется никуда уходить отсюда, и даже к Игорю.