— Где?!
— Ничего, фигня… Ну не плачь, ну что ты вечно… иди сюда…
— Черненький ничего так.
— Тот ушастый, что ли?
— Да не ушастый, а высокий! Баскетболист, наверное. Чур он мой, договорились?
— Забирай хоть всех троих, мне-то что? Ты же знаешь, я вообще… не по этим делам.
— Ну и дура. В смысле, не хочешь понимать очевидных вещей. Никакие другие дела уже не имеют значения. Совсем.
— Прям так уж и совсем. Я на этажерку учебники кладу, ага?
— Нафига они тебе? Учить наизусть?
— А хотя бы и так. Никто не знает, что нам тут теперь понадобится.
— Могу тебе по секрету сказать. Только это не самое приличное слово. Кстати, ушастый тоже ничего, ты присмотрись. Или мелкого ботаника бери, как раз в твоем вкусе.
— Анька!..
— Успокойся, это я так шучу. Доставай купальник и пошли на пляж. У тебя же не месячные, надеюсь? Кстати, у меня тампонов нет. Что буду делать, без понятия…
(в переводе с японского)
— Осень.
— Сезон пламенеющих листьев… Но здесь все другое.
— Да… Все равно красиво. Сфотографируй меня на балконе.
— Что мы будем делать со всеми этими снимками?
— Не знаю. Но пускай будут. Я люблю тебя.
— Юми…
— Ты думаешь, мы никогда не уедем отсюда?
— Я думаю о том, что мы вместе. Пойдем.
— Сейчас. Подожди, я приду к тебе…
(пауза)
— А-ай!..
— Юми?!
— Ничего… я… Знаешь, тут из крана в ванной течет совсем холодная вода.
Старый писатель придирчиво осматривает номер. Писатель привык к лучшему, но ожидал гораздо худшего, это уравновешивает. В большой комнате скрипят четыре половицы паркета и косо накренилась этажерка. В спальне на огромной кровати слегка продавлен матрас и подозрительно подвернуто покрывало: конечно, там обнаруживается большое то ли винное, то ли кровавое пятно. Портьера над балконной дверью ассимметрично провисает на трех кольцах. Мебель на балконе пластиковая, исцарапанная, серая. Посреди круглого стола торчит надбитая пепельница.
В целом здесь можно жить.
Писатель проходит в совмещенный санузел, откручивает кран. В ванную бежит ржавая холодная струя, постепенно она светлеет и становится чуть теплее. Он оставляет воду стекать, а сам идет разбирать кофр.
У писателя немного вещей, но большинство из них явно лишние, избыточные, из предыдущей жизни. Ни к чему теперь парадный костюм, фрак, две пары лакированных туфель, подарочная трость. А одной упаковки нитроглицерина, наоборот, преступно мало. Желудочных препаратов же не осталось вовсе, а еще неизвестно, чем здесь будут кормить.
Ноутбук. Вынуть из футляра, поставить на письменный стол. Писатель всю жизнь говорил в интервью, что работает не для самовыражения или читательского успеха, а исключительно ради самого процесса.
И что теперь?
Беременная женщина ложится поперек кровати. В окно ей видно край темнозеленой кроны дерева с большими разлапистыми листьями. Надо разобрать вещи, помыться, привести себя в порядок. Надо пойти к морю. Но нет никаких сил.
У нее срок тридцать четыре недели. Тридцать четыре. Повторить несколько раз. Повернуться на бок, найти более-менее удобное положение. Вот так.
Отдохнув и осмелев, маленькая стучит ножкой изнутри. Если присмотреться, видно, как шевелится платье. Она кладет ладонь на живот. Чувствует.
Часть первая
(в прошедшем времени)
В тот вечер они бесповоротно решили развестись, скрепив бесповоротность здоровым сном в разных комнатах: он на широкой супружеской постели, она — в детской, на нижнем этаже двухъярусной кроватки. И никто не пришел среди ночи отменить решенное примирительным сексом, да, собственно, никто и не ссорился — договорились же. Они всегда умели договариваться, потому и протянули так долго вместе. Попросту неприлично.
С утра — а встала Ирина рано, очень рано, на всякий случай, — Рыжего уже не было. Значит, больше никаких разговоров без адвоката. Наверное, надо позвонить в питомник, чтобы на эти выходные не возвращали детей. Но это потом, после девяти, а пока она сварила кофе и снова забралась в разбросанную Звездочкину кровать; Рыжий-Рыжий, когда дети ночевали дома, спал наверху и, кстати, то и дело будил младшую сестру своими шуточками вроде хохочущих привидений на резинке. Эту кровать давно пора убрать отсюда. Многое в жизни давно пора менять.