Она теперь почти все время молчит. И это сводит с ума даже вернее, чем ее сегодняшнее исчезновение перед рассветом.
— Кара, — говорит он негромко, почти умоляюще.
Она не оборачивается. Черный затылок, взъерошенные птичьи перышки на фоне золотого кустарника.
— Где ты была? — это давно уже не упрек, а отчаянный вопрос, окрашенный преувеличенным интересом. — Видела что-нибудь интересное?
— Мертвую девушку.
— Карина, — он почти стонет сквозь зубы, — ну почему ты вечно выдумываешь… такое?
— Какое?
— Страшное.
— Я не выдумываю.
Она поднимается по дорожке, легкая, не знающая ни усталости, ни земного притяжения. Михаилу все время хочется взять ее за руку — чтобы не пропала снова, не растворилась в воздухе за ближайшим же поворотом, перекрытым роскошной веткой с пурпурными листьями… и чтобы схватиться хоть за что-нибудь, за соломинку, опору, буксир. После безумного метания по парку без дороги, системы и смысла у него совсем не осталось сил. Но это неважно, главное — что она нашлась. И теперь…
— Ты проголодалась? Кушать хочешь?
Она молчит.
— Завтрак скоро.
— Она утонула, — безразлично говорит Карина. — А может, мертвая упала в море. Я не знаю.
Теперь молчит уже он. Дорожка становится чуть более ровной, но все равно подъем ощутим, на каждом шагу болят икры, из саднящего горла шумно вырывается дыхание. Как он, Михаил, выглядит со стороны, лучше и не думать. Перед завтраком придется подняться в номер, хоть немного привести себя в порядок. И все-таки, какое немыслимое счастье, что с Кариной ничего не случилось. Что она жива — и здесь, со мной. Со всем остальным попробуем как-нибудь постепенно справиться.
За следующим поворотом перед ними вырастает корпус. На веранде какое-то движение. Последний пролет ступенек кажется непреодолимым, но Карина взлетает по лестнице легко, словно скользит по перилам в обратном, фантастическом направлении, и Михаил, сцепив зубы, поднимается за ней. Сверху за ним наблюдает высокий мужчина, веснушчатый, с шапкой темно-рыжих волос над простоватым лицом. Их взгляды пересекаются, мужчина здоровается коротким кивком, и Михаил кивает в ответ.
По веранде носятся дети, двое, брат и сестра, их родство друг с другом и с отцом зримо и навязчиво бросается в глаза. Дети то гоняются друг за другом, то заглядывают в окна, то влезают на парапет, опасно перевешиваясь через перила. Мужчина пасет их спокойно, без окриков и резких движений; потому что ему есть с кем разделить ответственность, с неожиданной обидой думает Михаил, потому что у них тут и мать. Хотя еще неизвестно, что на его месте предпочел бы он сам… его передергивает. Не стоит об этом.
Карина смотрит. Она стоит неподвижно, раскинув руки вдоль перил, и только черные глазищи двигаются туда-сюда, провожая детей в их неудержимом броуновском движении. Ей интересно. Впервые за все последнее время, остро, до боли ощущает он, ей интересно хоть что-то.
К ней подбегает девочка. Рыженькая, с длинными косичками, почти ровесница, ну, может быть, на год младше. Останавливается напротив, в полушаге:
— Как тебя зовут?
И тут же, не дав ни секунды на ответ:
— Будешь с нами в прятки?
— Да, — говорит Карина.
И полетно бросается вперед, ее руки все так же раскинуты, словно тонкие крылья.
— Оставьте ее, я тут за ними присмотрю, — говорит Михаилу веснушчатый мужчина, оглядывая его с головы до ног. — Вам же надо переодеться. Поскользнулись на склоне?
— Да, — не уточняет Михаил.
— Здесь нужно поосторожнее. Легко поскользнуться.
Карины уже нет. Нет нигде!!!.. ну да, это же прятки, прятки, такая игра. Оставить ее здесь одну, неизвестно на кого, совершенно немыслимо. Михаил переминается на предпоследней ступеньке лестницы. Собеседник нависает над ним, кажется чересчур высоким, и он поднимается на шаг, становясь с ним вровень; правда, тот все равно выше на полголовы. Вдали за его плечом рыжий мальчик громко считает вслух, отвернувшись к стене.
— Дети адаптируются ко всему, — говорит его рыжий отец.
Михаил неопределенно кивает.
Его собеседник оборачивается, смотрит на сына:
— Будет хорошо, если они подружатся с вашей дочкой. Больше тут нет детей.
Больше нигде нет детей, мысленно договаривает Михаил, и к чему эти недомолвки, эти вечные эвфемизмы? Но думать в том же направлении дальше невыносимо. Как невыносимо уже черт-те сколько длинных, отсчитанных звонким мальчишеским голосом секунд не видеть Карину.