В общем, как-то местные хулиганистые подростки вдвое старше, чем Эшу, и гораздо более простодушные и откровенные, чем их родители, окружили его и вздумали на самый разный манер величать его маму — большей частью даже не имея в виду ничего конкретного и лишь соблюдая освященный веками ритуал, но раза два-три впав в самую что ни на есть конкретику. Эшу разозлился, может быть, впервые в своей жизни (ругань он понял не по смыслу, а исходя скорее из пафоса), и наподдал им со всей своей ребячьей силы, да так, что они остались лежать, где упали. Свидетелей, по счастью, не было, однако Иосия, который просекал всё касающееся его отпрыска, куда четче Син, явился незамедлительно.
— Ты за что их так-то? — спросил он, стараясь быть спокойным.
— За маму, — хмуро ответил мальчик. — Они знали, что я малек, и думали разве что синяками отделаться.
— Зря думали. Теперь уж вообще ни о чем не подумают. Они, похоже, насовсем умерли. Ты ведь не этого хотел?
— Разве люди тоже умирают?
— Что значит — тоже?
— Как лошади, собаки, кошки и мышиный народ.
— А ты как думал!
— Я думал — нет. Я думал, у их родов есть одна малая жизнь, у людей из рода бабы Ани — одна большая, а у тебя и прочих людей Библа — обе сразу, и они перепутаны. Мне кажется, я им большого вреда не причинил, но, если хочешь, верну их малую жизнь на место, пока она не заблудилась в отрыве от большой.
— Верни, сделай милость, а то их папы — мамы гневаться на нас будут!
Эшу чуть нахмурился, поглядев на бездыханные тела, и вдруг они пошевельнулись.
— Вот. Ты доволен? Теперь они про меня забудут, но стороной будут обходить.
Иосия так и не смог понять, что же произошло на самом деле: взаправду ли было и само событие, и следующий ему разговор. Син, услышав их версию, сказала тогда сыну:
— Учись соразмерять свой ответ с причиной. А за меня не вступайся, слова — пустое. Часто люди сами не верят в то, что сказали.
С самого нежного возраста книги окружали мальчика со всех сторон. Его детство протекало по большей части в гараже, по меньшей — в конюшне; в рюшечно-оборочный рай кирпичного дома мальчик возвращался только ради того, чтобы без помех выспаться. Гаражную надстройку также не спешил наводнить своей личностью: вначале просто захаживал, пытаясь понять покойного родича. Общался с книжным миром хотя и охотно, да на свой личный манер. Получив в наследство от Закарии умение понимать древесные нужды и дар устно сочинять стихи и класть их на мелодию, часто незатейливую, но запоминающуюся с первого раза и навсегда, юный Эшу иногда пытался сотворить из обрезков сосны или каштана некий иероглиф, звучащий в уме и душе той же песней. Кое-кто из-за его упорного стихоплетства и — одновременно — нежелания изводить на вирши бумагу считал, что и теткино безумие проросло в нем, но бабка Ани была другого мнения.
— Сиррская кровь сказывается, — вздыхала она с гордостью и неким недоумением. — С виду ни мужик, ни баба, бледный, что росток бульбы из погреба, а ведь прорезается нечто наше, истинное!
В этих словах сквозило и восхищение, и разочарование: ведь гены, должны были бы, перескочив через поколение, сложиться в копию бабки — отпрыска, дерзкого на язык и мощного телом, а он вылился весь в изящную и хрупкую матушку, только что в глазу хитрецы побольше.
В отроческие годы Эшу получил прозвище «Игрока в долгий ящик» и, в качестве смягченной вариации, звание «Рыцарь Неспешного Образа» — вовсе не из-за тайного желания близлежащих коллег и сотоварищей исподтишка угробить его словом, но благодаря фатальному неумению быстро справляться с каким бы то ни было делом. Книгами он зачитывался, играми заигрывался, в экран гипнотически вперялся, к любому ручному мастерству прилипал намертво, будто клеем «Момент» его намазали. А ведь известно, что все истинные книжники, букинисты, переплетчики и прочие ремесленники своей исходной продукции потреблять не должны! Впрочем, примиряло с ним то, что, наконец, отлепившись, Эшу разделывался с любым поручением прямо-таки молниеносно (добавим, как все убежденные лодыри на свете).