В святом деле размножения человек идет напролом, ощущая это как свою волю, не осознавая того, что это кара. Он следует данным извне предписаниям — религии, морали, бытия — не ощущая своих внутренних побуждений. На него давит вся необратимость рока.
— А при чем тут женщина? — спросил Эшу.
— Кто зачинает, носит и слагает ношу, как не женщина? — ответил дон Пауло вопросом на вопрос. — Если она не хочет быть муравьиной царицей, то поневоле делает из себя рабочую пчелу. У здешних рабочих пчелок тоже есть иерархия и борьба за более высокое место в ней. И все-таки истинная и пренебрегаемая роль женщины — быть царицей смертей и рождений.
— Дом — создание рабочих самок?
— Но не с самого начала. Работницы способны только лепить соты и заполнять их медом и воском, — Пауло хотел добавить нечто для полноты сравнения, но вдруг слегка изменил предмет беседы:
— Знаешь, как возникли первые бумажные фабрики? Они назывались бумажные мельницы, вот именно. Ставили их среди леса и на берегу большой воды, чтобы толочь и промывать массу, которая должна была стать книгой. А книга, будучи создана, должна была обновлять и возрождать мир, принесенный ей в жертву. Такой дом должен был быть духом и сердцем лесов и рощ, луговых просторов, речных пойм, заросших тростником, чистых ручьев; словом — всего самого лучшего на свете. Не стоит говорить тебе, как все это было извращено. Библ — бесплодная земля, в которой книги суть семена новой жизни, но они — пленники Библиотеки, зерна, стиснутые в початок. Вместо излучения мы впитываем. Жадное и ненасытное жерло нашей святыни поглощает тексты, которые мы ей добываем, но ничего не отдает взамен: лоно и чрево шлюхи. Мир втянут, запечатлен и замурован в текстах. Мы видим в этом торжество цивилизации, но что означает неплодие наших женщин, как не знак неплодности наших усилий?
— Старые мастера хотели вложить силу в книгу, чтобы она вернула ее возросшей, — ответил Эшу мечтательно. — Каждая книга в идеале — разомкнутая замкнутость. В ней таится алгоритм Главной Книги, самой первой. А ныне создатели Книги стали простыми хранителями запечатленных значков.
— Ты-то что об этом знаешь?
— Я умею читать и между строк, учитель. По преимуществу между строк.
Эшу заснул и увидел сон: зловещий, однако оставивший в душе умиротворение. В нем посреди увитых паутиной, причудливо изогнутых кипарисов высоко возлежала женщина, и из ее лона истекал светлый поток звездных семян; напротив стояла старуха, жадная темнота ее чрева поглощала этот поток, но стройные кипарисы, окружавшие ее, были сплошь одеты вьющимися розами цвета зари, вина и огня.
Времяпрепровождение
Печаль о несбывшемся погрузила Эшу в зиму; то была зима души, о которой он сложил свои первые настоящие стихи.
Расточался он сам; вязала, в общем, Син. Она тянула из рыхлого клубка привозной мягкой шерсти нескончаемую нить длиною в вечность, с помощью веретена и спиц превращая ее в шарфы, необозримые, как жизнь. Красила шерсть кофейной гущей для вящего удобства гадания, окислами металлов — ради алхимических реакций и строила многоцветные шапочки и свитера, плела кружевные паутины платков и шалей. Делала из вязанных крючком квадратиков лоскутное покрывало, важностью своих философских задач уподобляясь Клименту Александрийскому. Раздаривала их и сбывала задешево, лишь бы окупить сырье. А еще она выучилась прясть все, что прядется: кошачьи очески, сосновую хвою, распаренную и размятую на короткие тонкие пряди, мягкий негорючий камень. Анна, еще пока крепкая старуха, в конюшне уже не работала, больше надзирала и поучала, хотя ездить верхом по-прежнему любила.