— Это самое бы оно, — сказала Анна. — Хотя мои дружки и полные вегетарианцы, однако там много всякой плотоядной твари прозябает. И даже процветает, всем на удивление.
— Затопчут еще, — усомнилась ее дочь. — Или отравят какими-нибудь объедками. Ох, вижу, придется мне ткацкий стан разбирать.
— Да не погрызет она его, мамочка, вот увидишь! — обрадовался Эшу. — Разве что самую капельку.
— Ну конечно, где ей совладать с такой махиной, — заметила Анна. — Надеюсь, книгами она тоже побрезгует: пыльные и вообще…мягкая рухлядь.
— А я книги повыше переставлю, — успокоил ее внук.
На том и порешили.
Заметим, что с Карданом Эшу собачку познакомил, но гораздо позже. А поименовал, в знак садово-огородной направленности своих увлечений, Дряквой; название душистого цветочка напоминало и крякву, и брюкву, будучи на постимпрессионистский лад многозначным.
Человеку такой ярко выраженной кошачьей ориентации, как наш герой, заводить собаку как-то странновато — хотя почин-то уже все равно сделан. Нянчиться с источником всяческого безобразия и крупной потравы — это лишь вначале кажется абсурдом, чуточку погодя из этого извлекаешь некое моральное удовлетворение.
Пока дитя было крошечным и легко терялось в гаражном развале, его поместили дома. К тому, что коридор вечно заминирован, кухня же — превращена в поле боя, покрытое трупами битой посуды и распотрошенных пакетов с крупой, привыкли быстро. Как известно из источников, нормальный активный щенок должен приносить ущерб, обратно пропорциональный собственным размерам. На постоянное гаражное место Дрякву перевели где-то через месяц, когда она уже бойко откликалась на свое имя и шустрила прямо к нему через все препятствия, которые сама же и произвела.
Поселился Эшу рядом с ней, на старом пепелище, чтобы составить ребенку компанию. Там везде лежала печаль запустения: ковры истлели, книги изошли пылью, кресло Иосии рассохлось. Поэтому Эшу убрал его куда подальше (сжечь или как-то иначе истребить рука не поднялась), перетащил сюда из дома диванные подушки и валики — спать на полу, — новенькую многоэтажную мельничку с жерновами и турку из красной меди: дряхлая отцова посудина успела прохудиться. Поднял книги на те полки, что повыше. На день, когда выпадал выходной, Эшу уходил наверх, где потихоньку разгребал дядюшкины завалы, каждой же ночью укладывался рядом с замшелыми кроснами, которые закинул своей сетью паук-соревнователь.
Щенявку кормили кобыльим молоком, самым изо всех полезным, по словам Анны. Сначала из соски, которую, как и ребенка, держали на уровне груди, потом из плошки. Посудину ставили сначала на пол, потом на подставку, чтобы не портилась осанка: бытовало тогда некое старомодное заблуждение. Спала Дряква не на коврике, что ей приготовили, а в старом меховом сапожке Син — должно быть, ей как-то прочли вслух «Сапоги-собаки» Пантелеева.
Что удивительно было в гаражном пребывании собаки — это наступление эры порядка. Внизу Дряква ничего не пробовала на вкус и погрыз, хотя десны жутко чесались; наверх по крутой лестнице явно боялась ползти. Свои делишки смирно справляла на тряпочку, которую Эшу стирал черным мылом для дезинфекции. Голоса почти не подавала; только если совсем уж конкретно наступали на лапку, слышалось отчаянное младенческое тявканье.
— Не дитя, а чистое утешение на старости лет, — вздыхала Анна. Ее внук не проявлял желания как-то иначе продолжить род.
А потом у дитяти прорезались настоящие зубки, как-то враз.
Однажды Эшу, придя в гараж поздно вечером и сильно намаявшись от работы, не увидел щеньку на привычном месте — обычно она садилась рядом с его подушками столбиком, в позе служения, изящно скрестив на животе передние лапки, и слегка шевелила хвостом, подметая пол.
Пошарив глазами, он обнаружил — сначала огромнейшую незнакомую книгу в темном кожаном переплете, с темно-желтой бумагой и узорными пятнами рисунков. Книга — то ли прекрасно иллюминированный манускрипт, то ли инкунабул из самых старинных — была разогнута по самой середине и — о удивление, о ужас! — одна из картинок на странице оказалась живой, она тихо шевельнулась и приподняла сонную головку. То была Дряква.
Эшу громко ахнул; собачка с виноватым видом скатилась с пьедестала.
Как потом разглядели, углы строго вызолоченного переплета были чуть прокомпостированы зубками, корешок чуть потерт, в сгибе страниц кое-где понабился курчавый пух, но в целом массивная инкунабула ин-кварто была как вчера тиснута на шелковом пергамене с рисунком «слоновая кость» и роскошными водяными знаками: глаз, окруженный лучами, геральдические львы и лилии. Шрифт был странен, однако необыкновенной красоты, миниатюры, заставки и буквицы изображали, казалось, весь мир, удивительно и сказочно переплетенный. В рамке из рогатых змей и листов финиковой пальмы и смоковницы Адам и Ева оба откусывали от одного яблока, соединив губы и руки.