— Все равно валяй.
— Как? Клавиатуры нет.
— А ты голосом.
— Ладно, авось не рванет, как вы говорите.
И начал:
— Вот это и в самом деле алгоритм! — воскликнула Пресвятая Крыса, услышав четырехчастное стихотворение пророка, который, не любя символы, то есть иконы и заместители реальности, свято верил в мощь первозданного Слова. — Ты смотри, все куда-то пошло-поехало.
В самом деле, курсор оптической мыши пробежал по изнанке переплета солнечным зайцем и как бы сам лег на световую колонну белым лунным серпом. К удивлению обоих, раздался тихий аккорд, и на экране появились три значка: копье с едва видным навершием, прямой тонкий меч и плоская чаша. Фигуры не стояли на месте, танцевали, накладываясь друг на друга: копье пронзало чашу, чаша становилась гардой клинка, шпага скрещиваясь, сливалась с копьем.
— произнесла Крыса ведомые ей стихи Закарии.
— Удивительные знаки, — говорила тем временем Крыса. — Копье бога Луга, майский шест с колесом наверху и лентами, атрибут дня Бельтану и Вальпургиевой ночи — тонкий, узкий и гибкий. Меч бога Нуаду, то же меч, взятый из хвоста дракона, от корней дерева, деревянный меч — прекраснейшее орудие для того, чтобы учиться неубиению. Его обладатель не любит пускать его в ход, но при случае тем вернее дарит смерть. Чаша Дагды, древний рог изобилия, Грааль, кашкуль дервиша, этого добронравного и возвышенного пьянчужки, наполняемый пищей для души и вином благодати.
— Рассказывали тебе, мой дружок Эшу, о твоем рождении? — продолжала Крыса. — Тебя ведь было трое. Ты трижды вызревал — в лоне матери, в ларце и в сырой земле у корней старой яблони. Трижды рождался: из плоти, как человек, из древесины, как книга, из земли, как семя. Ты только треть целого, как это ни поразит тебя.
— И что мне делать с этим чудом? — спросил Эшу.
— Может быть, попытаться найти недостачу? — предположила она, вильнув своим хвостом.
О Дом! Широкогорлая баклажка в ажурном каменном плетении амфитеатров и балюстрад, променадов и галерей! Пузатая бутыль, наполненная лучшим в мире вином! Он довлел над равниной Библа с весомостью кулака, выброшенного на смятую скатерть в качестве последнего аргумента.
Однако внутри него столб света, как и прежде, поглощался экранами и рассеивался, мало не доходя до пола, хотя отдаленные книги невидимо наполнялись им, как окутанные паутиной бутылки в винном погребе — духом материнской бочки, чье содержимое некогда уже было разлито по ним.
И снова Эшу сидел за экраном, но уже вчетвером: Крыса на коленях, исполняя вместе с ним этюд на клавиатуре в четыре руки, Кракозябра за левым плечом, овца по кличке Козя — у правого, а в то же самое время или в иное — неважно. Благодаря выдающемуся четырехтактному стиху он получил относительную свободу передвижений и теперь пользовался ею привычно и с некоторой скукой. Значки были ясны, пути проходимы, хотя то и дело спутывались, как плохо смотанная пряжа, или вели в разные места, но файлы либо вовсе не хотели открываться, либо разворачивались в какую-то невнятицу.
— Козюбра, это ты фокусы устраиваешь?
— Нет, это нам открываются разные философско-религиозные концепции, — пояснила Крыса. — Разные виртуальные взгляды на реальность, а то и разные реальности, скрываемые или раскрываемые одним и тем же понятием. Как говорят, войдешь в экран — получишь ложь, прочтешь книгу — найдешь правду. Или наоборот. Тысяча разновидностей вранья, тысяча ликов истины, и всё это одно и то же, если вдуматься.
— Друзья, а если попробовать ввести тот стих о выборе по куплетам? — вслух подумала Кракозябра. — Не умрем же, в самом деле, если остались живы. Эшу, ты не прочтешь первую строфу в отдельности от прочих?
И Эшу медленно прочел название первого своего большого Сна.