Наверное, эти двое были похожи на футболистов сборной России, пытающихся бороться за мяч на раскисшем поле стадиона «Локомотив», когда били меня ногами. Они поскальзывались, мешали друг другу, и даже падали на меня, но не могли ударить из всей силы. И мне тоже не удавалось встать или повалить кого-нибудь из них на землю. Наконец они сообразили, что лежачего можно бить руками, и на меня посыпался град ударов. Не могу сказать, что было очень больно, но я всё больше стал терять связь с реальностью, и понимал, что если ничего не изменится, то дело моё совсем плохо. В какой-то момент я подумал, что потерял сознание, потому что больше не чувствовал ударов по голове, но снег, всё также холодил затылок, а надо мной по-прежнему светила луна. Только из жёлтой она стала красной, а потом голубой. Я приподнял голову и увидел лицо девушки. В лице смешались печаль и удивление, она смотрела прямо пред собой, туда где продолжалась возня и мелькали тени, правда, я в этой возне, уже не участвовал. Потом она развернулась и медленно побрела прочь. Шум на поляне смолк, крики боли, злости и страха постепенно удалялись от меня, и мне показалось, что я остался один. Но это было не так: ко мне кто-то приближался, этот кто-то склонился надо мной и приподнял мою голову:
– Габриэль, мой господин, вы живы? Я знал, что найду вас!
Панург
Войдя в таверну, Панург увидел, что там полно народу.
– Смотрите, кто пришёл?! – завопил, увидев его, Жан Жак Кошон. – Сейчас повеселимся! Панург, расскажи нам, как ты смылся с турецкого вертела!
Жан Жак был толст и пьян, добродушен и воинственен, щедр и памятлив – то есть, типичный крестьянин, разбогатевший чуть больше своих соседей и поэтому одинокий. Он готов был угостить любого, понравившегося ему, но никогда этого не забывал. Рад был посмеяться над кем угодно и даже над собой, но если не поймёт шутки, то будет уверен, что его хотят оскорбить. Мог выпить хоть целую бочку, но остановиться в ту же секунду, когда кончится закуска.
– Расскажи нам хорошую историю! – кричит он на всю таверну.
– Он рассказывал их тысячу раз, – проворчал Пьер Елансе, сосед Жан Жака. Он боялся, зная аппетит Панурга, что тот выпьет слишком много вина за счет Жан Жака, и этим исчерпает его щедрость, ведь и он сам пил сегодня за его счёт. Этого боялись и все остальные:
– Вот уж действительно! – заговорили все присутствующие, – Сколько можно слушать одно и тоже.
– Вот если бы он рассказал что-то новенькое, – подал из угла голос хромой Гастон, в котором любопытство брало верх над жадностью. – Тогда другое дело.
Жан Жак и, все кто были в таверне, уставились на Панурга.
– Что б ты охромел на вторую ногу, – подумал про себя Панург. У него не было желания рассказывать истории: ни новые, ни старые. Он не хотел ничего рассказывать. Он не хотел, чтобы вообще кто-то, кто бы он ни был, рассказывал какие-нибудь истории. Ему хотелось выпить в тишине, чтобы ни дай Бог не пропустить, когда к таверне подойдёт Мадлен. Он, конечно, ожидал, что её ругань будет слышна за пару лье, но ведь она и выдохнуться могла, устать – он верил, что Мадлен может когда-нибудь устать ругаться – и тогда она застанет его врасплох.
– Ну что же, Панург, расскажи нам новую историю.
И вдруг Панург понял! Он понял, какая беда пришла к нему, понял, что тревожило и пугало его последние дни: он не только не мог рассказать новой истории, он забыл и все старые. Он вообще теперь не был уверен, что все они с ним происходили. Панург не мог придумывать больше истории.