— Без счета неинтересно.
— Я разойдусь еще, вот увидишь.
Но остальная игра прошла в том же духе: я загоняла мяч в лунку за два-три хода, а у него мяч либо улетал куда-то ввысь и приземлялся слишком далеко, либо он бил слишком слабо, и мяч еле катился, не достигая цели.
Так здорово, когда в гольфе игра идет - когда чувствуешь, что клюшка работает сама по себе, словно без твоего участия, - ты просто прицеливаешься. Мы почти не говорили - только Дэвид, когда сильно мазал, бормотал «Боже» или «черт», - и в итоге я перестала вести счет и сосредоточилась на ударах. Наконец, на 14-ой поляне у меня получилось: мячик медленно и ровно прокатился по траве и попал прямо в лунку.
— Похоже, мне пора сдаваться.
— Нетушки, доигрывай.
— Чтоб опозориться по полной программе.
Потом мы пошли в кафе и сели за столиком у окна. Дэвид заглянул в меню.
— Мороженое будешь? Я хочу большую порцию чего-нибудь навороченного - «Триумф Никербокера» , например.
— Это я вряд ли я осилю. Мне просто шарик пломбира.
— Не похоже, чтобы ты ела за двоих.
На обратном пути в поезде была духота, которая словно копилась весь день – жар шел и от солнца, и от нагретого вагона. Юбка на мне помялась, спереди темнело пятно от травы. Дэвид обнял меня одной рукой.
— День был чудесный.
— Да, и правда.
— Давай еще куда-нибудь выберемся.
— Это вряд ли.
Я посмотрела в окно. Блеск солнечной дорожки на темно-синем море.
— Тебе будет некогда – надо готовиться к отъезду.
— Я же не говорил, что все решил, что я уеду.
— Ты уедешь.
— А ребенок?
— А что ребенок? Ты уедешь в Америку, тебя тут не будет.
— Я не хочу тебя бросать.
— А ты и не бросаешь. У тебя большие перспективы. Здесь тебе делать нечего. Надо ехать. А мне тоже кое с чем надо разобраться.
Когда я вернулась, Джимми был на кухне, ставил в духовку запеканку.
— Зашел тебя навестить, но Энн Мари сказала, что тебя нет. Она в гостях у Ниши. Вот, подумал: сделаю что-то полезное.
— Спасибо.
— Тебе нужны силы.
— Пожалуй.
Я взяла чайник, пустила холодную воду.
— Будешь чаю?
— Буду, спасибо.
Мы сели в кухне за столом, перед нами две одинаковые чашки. Пьем чай, слушаем, как тикают часы. Будто и не менялось ничего. Хотя Джимми тут больше не живет, все, как прежде. Но теперь так больше не будет – во мне растет ребенок, и скоро все изменится.
— Джимми, когда мы скажем Энн Мари?
— А что мы скажем Энн Мари? Этот парень, он будет жить с тобой? Или ты к нему переедешь?
— Нет. Никто никуда не переедет. Мы с ним сегодня виделись. В последний раз.
Его лицо потемнело, осунулось – казалось, оно вытесано из дерева.
— Это как – в последний раз? Так нельзя – ты же мать его ребенка.
— Да, я мать его ребенка. Он меня не бросал. Я сама сказала, что больше не хочу его видеть.
— Почему?
— Потому что не хочу. Давай сейчас не будем о нем, ладно? Как быть с Энн Мари? Думаю, нам надо ей вместе сказать.
— Тебе виднее.
— Джимми, для нее это страшное будет потрясение, и мы должны быть с ней рядом. Знаешь, что я подумала…
— Что?
— Мы с Энн Мари едем на море — коттедж был оплачен еще до того, как мама умерла, и… словом, поедешь с нами? Тогда мы и скажем – когда будем все вместе, и далеко отсюда.
Я держала в руке серебристый диск - осторожно, пальцами за край, - и смотрела, как он блестит в свете Нишиной лампы. Запись готова, завершена. И это целиком наше творение.
Конечно, без Гарприта мы бы не справились – он все смикшировал на компьютере и добавил кое-какие штрихи. Но на самом деле, он сделал то, что мы с Нишей придумали в ходе бесконечных обсуждений у меня дома. В начале, будто набегающие волны, звучат низкие, утробные голоса тибетских лам; затем: «salve», - вступает высокий голос Ниши, и я отзываюсь: «salve», - будто эхо где-то на горных склонах Тибета. Потом снова ламы, потом опять наши «salve», потом «Salve Regina» от начала до конца — я спела так чисто и правильно, как только могла. А на словах «ad te clamamus» вступала Ниша — она пела на пенджаби обрывочные фразы, ее голос уносился все выше, а фоном шли сэмплы индийских ударных, и все это безумие сначала нарастало, потом затихало постепенно, а «Salve Regina» становилась слышнее, и Ниша просто говорила: «Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься». Потом все затихало – только «salve, salve, salve» повторялось в конце, будто эхо.
— Просто класс, — улыбнулся Гарприт. — Вне конкуренции.
Мне не терпелось показать диск маме с папой, дать им послушать, но по дороге домой я задумалась: а что они скажут? Нас с Нишей волновало только одно – как бы его закончить, довести до ума, - и о том, как они это воспримут, я даже не думала. Но теперь я вспомнила, что папа сэмплированную музыку терпеть не может, так что ему, пожалуй, и не понравится; а мама, наверно, могла бы решить, что нехорошо так исполнять «Salve Regina», особенно после того, как я ее пела на бабушкиных похоронах.