— Наверное, доча, надо было раньше тебе сказать - но, в общем, такая у нас новость.
Я снова и снова готовила мысленно эту речь. Ночью накануне, лежа в постели, я все подбирала слова, думала, как сообщить, чтобы ее не ранить, как сначала сказать про Дэвида, - но когда увидела, что она сидит передо мной и глядит на меня большими невинными глазами, у меня вырвалось только:
— Энн Мари, я беременна.
— Беременна?
— Да, у меня…
Джимми перебил:
— Энн Мари, твоя мама…
Она повисла у меня на шее.
— Мам, как здорово! И когда родишь?
— В январе.
Она повернулась к отцу и обняла его.
— Пап, это круто – у меня будет младший брат или сестричка! — Она осеклась. — Но ты, значит, вернешься домой? Ну, ты же теперь не останешься в Центре?
Вид у Джимми был совершенно растерянный. Выражение моего лица, наверно, не сильно отличалось.
— Энн Мари, я…
— А вы имя уже придумали? У Элисон родилась недавно сестра, и ее назвали Эрин - по-моему, красивое имя для девочки. Сейчас позвоню, расскажу Нише.
— Не надо, Энн Мари, не звони. Пожалуйста, пока никому не рассказывай. Мы хотели подержать эту новость в секрете.
Казалось, она разочарована.
— Ладно. Давайте только недолго. Ну что, идем играть в теннис?
Подобного я не никак ожидала. Переживала, как Энн Мари все это воспримет, что себе только ни представляла – что она расплачется, обидится, уйдет в себя, начнет меня обвинять, убежит – перебрала все варианты, но что она решит, будто отец ребенка – Джимми, - мне бы в жизни это в голову не пришло. А между тем, это самая очевидная мысль. В конце концов, о Дэвиде она ничего не знала, никогда его не видела и не слышала, чтобы я о нем упоминала. И Джимми по-прежнему рядом, внешне в наших отношениях мало что изменилось, разве только он дома не ночевал. Предположить, что однажды мы помирились, и теперь ждем ребенка – что могло быть естественней?
Мне все не удавалось поговорить с Джимми наедине, пока Энн Мари не ушла в магазин.
— Джимми, это ужас. Что будем делать? Энн Мари думает, что он твой.
— Да уж. Она как принялась плясать и обниматься – я опомниться не мог.
— Что будем делать? Рассказать-то придется. Только теперь будет труднее.
— Верно. Она такая счастливая.
— Хочешь, я сама ей скажу?
— Нет, все-таки, лучше, чтобы мы оба.
— Когда?
— Не знаю. Послушай, давай до завтра отложим. У меня сегодня сил уже нет. Давай завтра поговорим.
В шесть вечера у Энн Мари зазвонил мобильный, из чего можно было заключить, что случилось нечто чрезвычайное - обычно они друг дружке сообщения шлют.
— Ниша?.. Да ты что!.. Серьезно?.. Когда?.. С ума сойти!
Энн Мари повисла у меня на шее:
— Нише звонили с Би-Би-Си. Мы прошли отборочный тур!
— Энн Мари, это просто чудесно.
— Даже не думала, что нам так быстро сообщат.
Она снова затараторила в трубку и вышла на улицу, где сигнал получше, – а может, не хотела при мне говорить - не знаю. Потом вернулась.
— Как здорово, доча. И что теперь? Много народу во втором туре?
— Двадцать участников, а для записи альбома выберут десять. Но все двадцать записей прозвучат по радио и в телепередаче. Нашу музыку передадут по телеку!
Лиз сидит на оранжево-лиловом полотенце, которое мы всегда берем на пляж, и, сдвинув солнечные очки на макушку, наносит на ноги защитный крем. Я захватил ведерко и лопатку, но Энн Мари, разумеется, уже не в том возрасте, чтобы лепить замки из песка, поэтому она гордо загорает на полотенце рядом с Лиз. Вот Лиз поворачивается к ней и втирает ей крем в шею пониже затылка. Я сижу немного поодаль, ближе к воде, где песок влажный — там уже можно что-то лепить. Рою канаву и отбрасываю песок в кучу. Сегодня не так много народу; несколько малышей резвятся в воде, группы отдыхающих сидят у кромки песчаных холмов, загорают, читают газеты, смотрят, как бегут облака по небу. Тут почти нет дождей, кроме редких ливней, от которых только воздух чище и цветам веселей. Я понимаю: кто-то попадает сюда и в дождливую пору, но мы приезжаем уже не первый год, и нам пока что везет.
Энн Мари натягивает поверх купальника футболку и шорты и бредет ко мне.
— Пап, я в кафе, куплю себе мороженого. Тебе принести чего-нибудь?
В кафе у нас тусуется молодежь.
— Нет, доча, не надо.
— Ну пока.
— Пока.
Она уходит, а Лиз поднимается и идет по пляжу в мою сторону. Еще ничего не заметно, совсем ничего, но она движется иначе, несет себя по-другому. Может, я все выдумываю, может, ей просто мешает песок, но походка стала медленнее, более плавной, как у негритянок, которые несут на голове кувшин. Вдруг я представил, какой она будет через три месяца, — округлый живот, широкое платье, — и тошнота подкатила к горлу. Как можно было это допустить? Я один виноват. Если бы я не был таким слепым, если бы понял, как она хочет ребенка… Опять мне становится дурно, и мысленно я вижу: вот она — высокая, прекрасная, грудь полная и тяжелая, глаза мягкие и радостные, а на руках малыш. Тошнота отступает, и что-то больно колет внутри. Он должен был быть моим.