Польские лидеры в отчаянии слали французскому и британскому правительству призывы о помощи, но немцы продолжали свой жестокий поход по Польше без существенных помех со стороны иностранных государств. На протяжении нескольких последующих недель оккупанты совершили более 600 массовых расправ – когда в ответ на гибель немецких офицеров, а когда и просто в отместку за гибель пары немецких лошадей, попавших под перекрестный огонь. В первые же недели начались облавы на польских евреев, которые в конечном счете привели к гибели 3 млн человек[174].
Наступил момент, которого так страшился Пий XII. Его ужаснуло не только опустошение Польши и истребление ее населения (основную долю которого составляли католики), но и понимание того, что теперь призывы выступить с осуждением нацистского вторжения станут почти не возможными. У Муссолини были веские основания полагать, что понтифик решится высказаться. «Не исключено, – отмечалось в секретном полицейском донесении, направленном диктатору, – что понтифик, который, как известно, принимает близко к сердцу существование Польши, публично вмешается, сделав заявление»[175].
Однако Муссолини незачем было волноваться. На следующий день после нападения французский посол осведомился у кардинала Мальоне, возвысит ли папа свой голос в поддержку Польши. Нет, ответил кардинал. Это не в манере папы. Тот предпочитает «позволить фактам говорить за себя». Вслед за французским послом явился польский с тем же требованием. Но он добился от кардинала лишь обещания, что папа помянет Польшу в своих молитвах[176].
Действия Германии поставили дуче в неудобное положение. Он не был готов бросить Италию в топку войны, однако боялся, как бы его не сочли трусом, не решающимся присоединиться к своему соратнику в сражении. В день начала вторжения он позвонил своему послу в Берлине. Итальянский диктатор хотел, чтобы Гитлер направил ему послание с сообщением о том, что в данный момент помощь дуче не требуется. И фюрер быстро удовлетворил это желание[177].
В тот же день, в 15:00, министры итальянского правительства, волнуясь, собрались в палаццо Венеция, чтобы узнать о решении дуче. Муссолини прибыл в своей белоснежной летней военной форме. По словам Дино Гранди, министра юстиции, дуче выглядел постаревшим на десяток лет: «лицо бледное, покрытое глубокими морщинами, отражающими внутреннюю драму, которая терзала его вот уже две недели и которую ему не удавалось спрятать под маской ледяного обаяния». Муссолини известил собравшихся, что ясно дал понять фюреру позицию Италии: страна будет готова к участию в войне лишь к концу 1942 г. «Муссолини говорил, а его глаза и лицо предательски показывали, какая буря бушует у него внутри, – вспоминал Гранди. – Телеграмма Гитлера и то, что Италия воздержалась от участия в войне, означали для него если и не первое, то, без всякого сомнения, величайшее поражение в жизни… Его раздирали противоречивые чувства: ревность, гнев, унижение, притом он явно продолжал обманывать себя».
Новым лозунгом, заявил Муссолини, теперь было «неучастие в войне». Дуче терпеть не мог слово «нейтралитет».
После окончания встречи Муссолини задержался – он нервничал, желая увидеть, какое действие произвело его объявление. Помощники предложили ему собрать пылающую энтузиазмом толпу на площадь перед палаццо Венеция для того, чтобы он мог выступить с триумфальным обращением, но дуче отказался. Ему претила мысль о том, что его фашисты с восторгом примут решение воздержаться от военных акций[178].
Как вскоре стало ясно, опасение, что вторжение Германии в Польшу перерастет в более масштабный конфликт, имело под собой веские основания. Уже 3 сентября Великобритания объявила войну Германии. Через несколько часов, в середине дня, ее примеру последовала Франция. Но германская армия стремительно продвигалась по польской территории, и оставалось неясным, как Британия или Франция могут воспрепятствовать этому.
174
Bérard to Pétain, February 22, 1941, MAEC, Guerre Vichy, 551; Roger Moorhouse, "The Brutal Blitzkrieg: The 1939 Invasion of Poland,"