— Добро пожаловать, благородные синьоры! Дамы давно ждут вас с нетерпением.
— Так же, как и ты, старая ведьма, — засмеялся юноша, опуская в руку старухи золотую монету.
Привратница довольно улыбнулась и подняла портьеры.
Двое явившихся дворян вошли в узкий коридор, устланный толстым ковром. В конце коридора была дверь, в которую старший постучался.
— Войдите! — отозвался изнутри женский голос.
Гости отворили дверь и вошли в салон Анжелики. В это время знаменитой куртизанке было лет двадцать от роду. Если верить современным поэтам, Анжелика была красавица в полном смысле этого слова. Высокая, стройная, с вьющимися золотистыми кудрями (treci d'oro) и с ангельской улыбкой на коралловых устах. Впрочем, кроме поэтов, вечно увлекающихся, все современники в один голос утверждают, что куртизанка эпохи царствования папы Сикста V Анжелика была действительно чудо красоты. По их описанию, ее наружность выражала полную детскую невинность, что именно и привлекало к ней всю знать того времени. Кто мало знал ее, готов был прозакладывать свою душу, что красавица была олицетворением невинности. Знавшие Анжелику ближе были другого мнения. Вновь явившиеся дворяне, как было видно, пользовались особым расположением прелестной хозяйки. Она любезно пожала им руки и пригласила сесть недалеко от себя.
— Дорогой маркиз, — сказала она, обращаясь к старшему, — приглашаю вас быть судьей: ваш племянник, несмотря на то, что я имею честь его знать более двух месяцев, продолжает конфузиться и ведет себя, точно он вчера был мне представлен.
— Потому что я каждый раз нахожу вас прелестнее, — отвечал, весь покраснев, юноша. — Если бы я мог, я бы постоянно у ваших ног созерцал бы эту божественную красоту.
— История кончилась бы тем, что мы оба надоели бы друг другу до тошноты, — сказала, смеясь, куртизанка. — Вы, маркиз, конечно, доставите нам удовольствие поужинать с нами? — прибавила она.
— Разумеется, если вы позволите, — отвечал старший, — только мне бы хотелось знать, кто еще вами приглашен. Знаете, синьора, в моем положении эмигранта надо быть осторожным; мой властитель польский король очень богат и всемогущ.
— О, что касается этого, маркиз Подлевский, то можете быть совершенно спокойны, — отвечала, улыбаясь, Анжелика, — лишнего у меня или вообще подозрительного никого не будет. Я пригласила немногих, вы их сейчас увидите, они в других апартаментах.
— Кто же именно, позвольте узнать?
— Синьор Маскари из Лукка, его кузен, лейтенант гвардии Тосканского герцога; синьор Карл Гербольд, лейтенант французской гвардии, и еще две-три дамы — и только.
Вскоре любезная хозяйка пригласила всех в другой салон к ужину.
Мнимый маркиз Подлевский и его племянник были наши старые знакомые: иезуит Гуерра и его ученик граф Проседди. Первый особенно хорошо разыгрывал свою роль.
Стол для ужина был великолепно сервирован в громадном салоне. Масса света от свечей в бронзовых канделябрах играла на хрустале, серебре, золоте, освещая фрукты, цветы и толстые кубышки с самыми дорогими греческими и испанскими винами.
По правую сторону от Анжелики сидел молодой граф Проседди, известный под именем Павла, племянника маркиза Подлевского. Анжелика несколько интересовалась юношей; ей нравился цинизм иезуитского воспитанника. Отец Гуерра сидел рядом с синьорой Жеронимой, особой лет сорока, приглашенной, очевидно, чтобы придать некоторую серьезность собранию. Синьора Жеронима была вдовой одного очень важного чиновника при святом престоле; ее гордый вид и черный туалет внушали невольное уважение. Маркиз, или, правильнее, иезуит Гуерра как нельзя более соответствовал серьезной соседке. Он говорил мало и с большим апломбом, лишь только иезуит замечал, что кто-нибудь из присутствующих увлекался, мнимый маркиз тотчас же бросал на него холодный гордый взгляд, как бы напоминая о приличиях. Затем далее сидели: знаменитый кавалер Марио Сфорца, бывший гонфалоньер и генерал папских войск, монсеньор де Марти, Карл Гербольд и пять молоденьких, красивых подруг Анжелики. Сначала ужин был весьма скромен. Все держали себя чрезвычайно прилично. Лакеи, одетые в парадные ливрейные фраки, тихо, точно тени, переменяли блюда и наливали в стаканы вина; ничто не нарушало общего порядка; но мало-помалу глаза загорались, щеки краснели и голоса делались все громче и громче. Знаменитые в то время вина Греции и Испании начинали кипятить кровь присутствующих. Но, несмотря на все это, гости не выходили из границ приличия, хотя речи их о внутренней политике были весьма либеральны. Разговор, конечно, касался реформ царствующего папы Сикста V.