Тиг так устал от рытья и так огорчился своей неудачей, что даже спорить не стал, а отошел на несколько сот шагов и попробовал еще раз. И, не потратив на рытье и десяти минут, опять коснулся сухой кожи и услышал донесшийся из-под земли приглушенный визг. Он вскрикнул и отдернул руки за спину.
— Еще раз! Еще! — потребовал труп, однако теперь визг начался, едва Тиг копнул землю, а после того раздавался, даже когда он просто наступал на могилу, — при каждом его шаге звучал визг, всегда чуть иного тона, и теперь, шагая, отскакивая, стараясь не ступить на надгробие, он исполнял странного рода музыку: все кладбище обратилось в инструмент, на котором он играл, а сам Тиг — в невольного, смертельно уставшего виртуоза. Когда он, наконец, выбрался со свиного погоста, то плюхнулся на колени и залился слезами.
— Ничего, ничего, — немного послушав плач Тига, сказал труп. — Ничего. Все не так плохо. У тебя еще есть Зеленое Болото, и до зари время пока осталось.
— Пагубный понос паршивого пуделя! — ответил Тиг. — Смертно печальная едкая горечь! Я уже чувствую, как они одолевают меня.
— Ты вовсе не это чувствуешь, — сказал труп. — Задания твоего ты пока не провалил, а добряки слово свое держат до буковки. Вставай и тащи меня на болота. Я слышу, как могила моя поет, поджидая меня, и уверен — ты ее там отыщешь.
И Тиг, оттолкнувшись руками от земли, встал и в последний раз пошел туда, куда указал ему перст покойника.
Прошло очень долгое время, прежде чем земля начала умягчаться, а спустя еще не намного дольшее Тиг уже шел по чавкавшей грязи и очень скоро лишился обуви, а следом и носков. Звезды тускнели, небо светлело.
— Спеши! — шептал ему труп. — Спеши! Солнце на подходе, но мы уже близко, близко!
Тиг был уверен, что слышит и другие голоса — те тоже просили его поторопиться. Ему казалось, что из-за деревьев несутся голоса старика и старухи, и оба, требуя, чтобы он поспешил, скорее подбадривают его, чем хулят. Ему казалось, что опоссум, свисающий, зацепившись голым хвостом за ветку дерева, просит его поторопиться, что аллигатор, темное тулово на берегу бочажка, разевает пасть, говоря ему: беги. Тиг попытался, но устал до того, что смог лишь ненамного ускорить свое спотыкливое, шаткое шествие по болоту.
— Ах! — вздохнул труп. — Солнце… солнце! Не дай ему коснуться меня… мы уже так близко!
И верно. На болотах углов не бывает, однако у Тига создалось впечатление, что он обогнул какой-то угол и вот: опрятная могила под раскидистыми ветвями ивы — более приятного места для погребения и придумать нельзя; и сухое, к тому же, даром что посреди болот. Тига качнуло к нему как раз в тот миг, когда показался краешек солнца, и серые топи вокруг внезапно зазеленели. Он не сомневался, что свалится вместе с трупом в могилу да в ней и останется, но не долетел до края совсем чуть-чуть и откатился на бок. А труп, разжав руки, рухнул в нее.
Тиг подобрался поближе к могиле, заглянул вниз.
— Ты там? — спросил он, потому что могила утопала в тенях.
— Да, — ответил труп. — Прощай, Тиг О'Кейн. Вспоминай обо мне всякий раз, как пойдешь танцевать.
И затих — и больше Тиг никогда его голоса не слышал, разве что во снах. Он посмотрел еще немного в темноту, хоть что-то и подсказывало: лучше б отвернуться, — и потому, когда солнце взошло и уделило могиле немного света, Тиг совершенно ясно увидел лицо трупа — свое лицо.
Я наткнулся на Тига О'Кейна в книге Уильяма Батлера Йейтса «Волшебные и народные сказки Ирландии». Сказка о нем показалась мне жутковатой — особенно для книги, содержавшей истории, которые тяготели скорее к очаровательности, чем к жути. И особенно фантастической, а это говорит о многом, если припомнить характер других собранных Йейтсом сказок. Человек, несущий на спине труп, — есть тут что-то притягательное, как есть нечто трогательное и в страданиях, через которые этот малоприятный юноша проходит к наступлению рассвета. Оригинальная история намного сложнее моего пересказа — труп не так разговорчив, молчание его глубже, и можно понять, что он стремится к чему-то большему, нежели прививка простых нравственных правил зеленому юнцу. Кроме того, в оригинале труп так и не получает имени и не распознается, однако мне кажется очевидным, что Тиг узнал бы его, если бы смог заглянуть ему в лицо.
— К. А.
Джим Шепард
ЛОДОЧНЫЕ ПРОГУЛКИ ПО ЗАЛИВУ ЛИТУЯ
Италия. «Полезай в мешок» Итало Кальвино
Через две с половиной недели после моего появления на свет, 9 июля 1958 года, тектонические плиты, которые образуют хребет Хорошей погоды, занимающий немалую часть территории так называемой «Рукояти Аляски», сползли на двадцать один, судя по всему, фут по обеим сторонам хребта Хорошей погоды — северного конца тянущейся вдоль всей Северной Америки главной линии сейсмической нестабильности. Ныне считается, что в результате юго-западные берега и дно фьордов и оконечности залива Литуя подбросило вверх и в северо-западном направлении, а северо-западную часть залива вдавило вниз и на юго-восток. Так или иначе, происшествие это получило 8,3 балла по шкале Рихтера.
Форму залив имеет Т-образную, длину в семь миль, ширину — в две, и, согласно тем, кто был там в тот день, зеркально гладкая поверхность его мгновенно вспенилась и забурлила, как в гигантском джакузи. Соседствующие с ним горы высотой от двенадцати до пятнадцати тысяч футов просто скрутило в бараний рог. В Джуно, отстоящем от залива на 122 мили к юго-востоку, людей, улегшихся спать пораньше, выбросило из кроватей. Сейсмические ударные волны уничтожили придонную жизнь вдоль всей «Аляскинской Рукояти». В Сиэтле, в тысяче миль от нее, сорвало стрелку стоявшего в Вашингтонском университете сейсмографа. Тем временем, в северо-западной части оконечности залива сдернуло и бросило в воду верхушку горы и ледник размером с городской парк в полмили шириной — 40 миллионов кубических ярдов камней и льда.
Я, собственно, о том, что случившееся было одним из величайших спазмов в писанной истории человечества, если говорить о высвобождении разрушительной энергии. Произошло это в 10:16 вечера. На этой широте и в такое время года в этот час еще довольно светло. У южного берега залива стояли на якорях три суденышка, в которых находилось шесть человек.
Грохот землетрясения породил вибрации, которые кожа сидевших в суденышках людей воспринимала, как удары током. За ним последовали обрушения горных пород, и камни бились о землю с таким громом, с каким могла бы взорваться вся раскинувшаяся неподалеку Канада. В суденышках находились две женщины, трое мужчин и семилетний мальчик. Они видели, как волна перехлестывает через юго-западный берег входа в бухту Гилберта высотой больше 1700 футов и, отраженная им, катит к противоположному берегу. То, за чем они наблюдали, было величайшей волной, какую знает, опять-таки, история, записанная людьми. Она косила, как траву, росшие по границам прежних ледников трехсотлетние сосны, кедры и ели — а некоторые имели в поперечнике три-четыре фута, — выстроившиеся на высоте в 1720 футов. Гребень ее был на 500 футов выше «Эмпайр-стейт-билдинг».
Наполните ванну. Поднимите футбольный мяч на уровень плеч и уроните его в воду. Замерьте, хотя бы приблизительно, высоту созданного им начального всплеска. А теперь представьте, что края ванны возвышаются над водой на 2000 футов.
Когда мне было два года, мама решила, что сыта моим отцом по горло и разыскала давнюю школьную подругу, которая забрела на запад так далеко, что теперь учительствовала в средней школе аж на Гавайях. Школа находилась в городке под названием Пепеэкео. Обо всем этом мне рассказала впоследствии мамина старшая сестра. Мы с мамой перебрались к этой подруге, жившей в пляжном коттеджике на северном берегу острова, рядом со старой мельницей «Пепеэкео-Милл». В двенадцати милях к югу от нас лежал Хило. Было это в 1960-м.
Подругу звали Чаком. Настоящее ее имя было Шарлотта как-то там, но все, похоже, звали ее Чаком. Тетя показала мне фотографию — я играю на песке, пенные волны за моей спиной. На мне что-то вроде комбинезончика, надетого задом наперед. Рядом Чак, пьющая из банки пиво.