Я посмотрел на гору, на крутом склоне которой висела убогая усадьба Козекара. Весна этот скалистый склон посещала в последнюю очередь, и трава у Козекара еще не зазеленела.
— Да, — продолжала тетя, — вот когда родина, родина, знакомая по прекрасным книгам, открылась нам. Земля в самом деле была прекрасна. Для всех. И для Козекара тоже, — усмехнулась она. — Иначе бы он за нее не воевал.
— Прекрасна! — поспешил согласиться я и снова охватил взглядом всю долину, постепенно заполнявшуюся мраком.
— Да! — кивнула тетя. — А тогда мы еще долго молчали, потом наш сказал, что мир не всегда был таким. Обрекар задумался и не очень уверенно возразил: «Не знаю. Думаю, что был. Только мы его не видели… Как бы это сказать… когда твой ребенок в смертельной опасности, только тогда понимаешь, насколько он твой… и как он прекрасен! — Мы все на него посмотрели. Мне кажется, ему самому понравилось, как хорошо он сказал. А он усмехнулся и снова заговорил — Только он в опасности. Точнее, был в опасности. А теперь мы его спасаем. Да… Люди из долин ушли в горы и с их высоты увидели свой край. Они почувствовали, что он принадлежит им. И как он прекрасен». — «Прекрасен, спору нет, — сказал наш, — да только беден». — «Беден, конечно, беден, — усмехнулся Обрекар, — но сейчас мы его защищаем. Вначале надо его спасти. А когда мы его спасем, мы его поднимем. Не волнуйся, об этом тоже думают. Ведь и мы говорили, много раз говорили о нашей жизни. Возьмем наше село. Семьсот душ надрывается в этом ущелье бог знает сколько лет. Когда у отца выпадает из рук кирка, ее поднимает сын, а когда у отца съезжает со спины рюкзак, его надевает сын и несет дальше. Зачем? Чтобы в обед съесть миску поленты, а вечером — картошки в мундире или пустой каши, пару ложек фасоли и запить это сывороткой. Для чего, собственно говоря, существует такое село? Где выгода от нашего непосильного труда? Чтобы Модриян плодился да жирел? Дело не в том, что это несправедливо, даже будь это справедливо, один-единственный Модриян — слишком малый результат нашего труда. Мы вкалываем, вкалываем и вкалываем, потому что мы живем и должны как-то жить до смерти. Так было устроено — в своем собственном доме мы жили, словно арестанты в тюрьме… Люди понимают, так продолжаться не может. И не будет. Все будет иначе. Семьсот человек должны что-то придумать. Что-то для всех. У нас построят заводы. И крестьянин получит машины… и такие бедняки, как мы с тобой да Козекар, заживут и станут делать работенку поумнее да пополезнее нашей… Все так и будет, нам бы выгнать из долины этих дьяволов, которые сейчас мчатся по дороге…» Только он этого не дождался. Не дождался…
Тетя замолчала. Я чувствовал ее беспокойство и старание оттянуть рассказ о последних часах жизни Обрекара. Я не торопил ее. Смотрел на долину и размышлял о жизни людей, которые в этом ущелье «надрываются бог знает столько лет из-за миски поленты, ложки фасоли и кружки сыворотки».
Вечер незаметно приближался. Тетя вытирала лицо и время от времени бросала на меня быстрые взгляды, может, ждала моего вопроса. Но я молчал. И она начала сама.
— Его схватили! — внезапно сказала она изменившимся голосом, как будто принялась читать новую главу. И дальше говорила твердо и быстро, словно решив поскорее прочесть эту тяжкую главу: — Было это пятнадцатого августа, я уже говорила. Я была у них. Вечером. Сидели в горнице. Мы с Обрекарицей носки вязали, Обрекар чинил грабли, а Борис спал на печи — мальчишки за день набегаются, засыпают быстро. Разговор не клеился. Начали и про то, и про это, но слова иссякали как заколдованные. Что бы там ни говорили, а предчувствие существует: человек ощущает приближение беды. Мы прислушивались к малейшему шуму. И в конце концов услышали шаги. В этом не было ничего удивительного, ведь они приходили каждую ночь, почти каждую, в любое время, дом-то стоял на отшибе. К тому же своих людей, хороших людей узнаешь по шагам. А это не были шаги добрых людей. Под окном специально стояли вилы, и партизаны стучали ими в окно, как было условлено. На этот раз никто не постучал. Шаги раздавались возле дома. Громкие. И долго. Целую вечность. Потом громыхнул удар в двери. Резкий и грубый. Мы переглянулись. На какую-то долю мгновения замерли. Обрекар спокойно встал, потряс мальчика за плечо, снял его с печи на пол. «Борис, они пришли», — только и сказал. Мальчик все понял и стиснул челюсти, словно приготовился к схватке. Снова раздался удар в двери. Обрекар окинул нас взглядом, очень цепким и в то же время очень теплым. Мы поняли его. Дело плохо. И все-таки это было не так страшно, как я представляла себе раньше. Обрекар медленно подошел к двери и открыл ее. Они ринулись в дом все разом, однако прошло какое-то время, прежде чем они ворвались в горницу с винтовками наперевес. «Руки вверх!» — орали они и свирепо таращились на нас. Свора домобранов. Последними ввалились длинный, костистый немецкий офицер и толстый комиссар Бики из Толмина, тот самый, который арестовывал тебя пятнадцать лет назад. Эта итальянская нечисть по-прежнему оставалась в Толмине. Ведь он был такой мясник, что многие немцы могли брать с него пример. Я не понимаю, почему лондонское радио ругает только немцев, как будто итальянцы никого пальцем не тронули?