— Впрочем, на этом жизнь не кончается. И Триест они не отрежут и не унесут с собой в кармане. Он нас дождется!
— Дождется! — согласился я и поторопил ее — А теперь рассказывай дальше!
— Правильно! — подскочила она на стуле. — На чем я остановилась? Вспомнила. Я хотела рассказать тебе об Иванке. Она была швеей. Задорная и красивая как куколка. Влюбилась в командира роты карабинеров. Разумеется, у Обрекара было очень тяжело на душе. Можешь себе представить. Он умолял ее, говорил о Нанде и Наце, просил, ругал ее ругательски, даже слушать было тошно. Куколка кинулась к нему в ноги и заявила, что больше так не может. И уехала с карабинером. Но счастлива она не была. Пять лет назад умерла и послала Обрекару своего семилетнего сына. Мальчишка оказался черный, как цыган, а глаза у него были материнские, голубые и красивые. «Глаза у него наши», — сказала Обрекарица. «Что есть, то есть, — согласился Обрекар, — только бы не был тупоумный». «Снова ты за свое!» — разозлилась Обрекарица, которая помнила его брюзжание — как только у Обрекаров рождался ребенок, он ворчал: «Когда ребенок рождается, скоро можно понять, какой он будет: не хромой, руки на месте, слышит, не слепой, горба нет, только вот в голову ему не заглянешь. А у бедняков именно такая беда часто случается». Ребенок не стал тупоумным. Совсем наоборот. Он был умным. По сути дела даже мудрым. Звали его Борис. Старики привязались к нему и ждали, может кто из детей вернется. Но ни один не вернулся. До сих пор. Нейц прислал письмо из южной Франции, где вкалывал на английскую армию, а Стане написал из Америки — он там в лагере для итальянских военнопленных. Что же это такое? — возмутилась тетя. — Двадцать пять лет мы боролись за освобождение, были союзниками, когда союзников и в помине не было, а сейчас эти же союзники прячут наших в лагерь для пленных, даже для итальянских военнопленных. Как от такого крови не закипеть! — Она махнула рукой. — Впрочем, сейчас мы говорили о…
Глаза у нее блестели. Она бросила взгляд на фотографию и покачала головой.
— Что бы он сказал, если бы дожил до всего этого? А ведь он первым начал!
Она спрятала прядь волос, выбившуюся из-под выцветшего платка, и принялась рассказывать, уже спокойно:
— Дело было так. Весной сорок второго жена долго уговаривала его сходить за весенним поросенком на Облакову вершину. Обрекар упирался. «На моих ногах на Облакову вершину уже не подняться», — твердил он. Но старуха его все-таки отправила. С ним пошел Борис и Смукач. Прекрасный был пес и очень умный к тому же. Волкодав. Обрекарице дрова на кухню носил, здоровье у нее было слабое, — боялась она на холод выходить. Смукач тоже погиб. Было это в прошлом году на сретение. Вечером из Толмина принесло домобранов. А с ними Дрнулов Дрейц, этот подонок, это ничтожество. «Где партизаны?» — орут и давай переворачивать вверх дном все в доме. «Так они и будут вас ждать», — сказал Обрекар. «Понятно не будут, коли эта скотина тоже за партизан», — шумел Дрейц и старался держаться подальше от Смукача, который бросался на него. «Прикончи зверюгу!»— посоветовал кто-то. И Дрейц пристрелил, на это у него храбрости хватило. Смукач даже голоса не подал, только с укором посмотрел на него, совсем по-человечески посмотрел, как умеют хорошие собаки; скорее всего, их верность такими делает. Дрейца этот взгляд не иначе задел за живое, потому что он уж больно медленно убирал свой револьвер. И тут раздался голос Обрекара, который вышел на порог. «Дрейц, Дрейц, — покачал головой Обрекар, — знал я, что ты свою душу загубил, но не думал, что ты ее сапогами топтать будешь». Дрейц не возмутился, не зашумел. Только сгорбился, как будто полный мешок навоза ему на спину взвалили. Да будь он из камня, эти слова должны были его пронять, ведь однажды Обрекар спас ему жизнь…
— Вот как? А когда? — спросил я.
— Во время капитуляции Италии. Наши поймали его и не сносить бы ему головы… Конечно, его все равно нет в живых, только погиб он как наш, как партизан. А мог умереть последним негодяем, если бы Обрекар и Фра Дьяволо не заступились за него…
— Кто-то?
— Фра Дьяволо, — с гордостью повторила тетя. — Впрочем, — она усмехнулась, — ты этого знать не можешь, ведь тебя не было дома. Фра Дьяволо — это партизанская кличка дядюшки Травникара. Ведь ты его помнишь? Его еще называли Ейбогу.
— Ейбогу! — воскликнул я, внезапно увидев в зеркале своей памяти дядюшку Травникара — волосатого, бородатого и усатого гиганта, сельского громовержца. Он был добряком, хвастливым добродушным добряком. Сын богатого крестьянина, он после смерти отца не захотел остаться дома, чтобы не быть батраком у старшего брата. Уехал в Боснию, где до начала первой мировой войны рубил лес. Домой вернулся лишь через год после войны. Оказалось, он служил не у Франца Иосифа, а был у четников, о чем рассказывал днем и ночью. Может, поэтому он и не брился. Работать не очень любил. Слонялся по деревне, сидел в корчме у «Моего Иисуса» и диванил[5], как он теперь выражался. Диванил, разумеется, только о Боснии, о Санджаке и Черногории, поэтому скоро все село узнало об этих героических краях. Он бы и дальше диванил, если бы молодая Травникарица не угадала его слабое место: она почувствовала, что этот дикий человек, способный говорить лишь о ружьях и саблях, любит детей, и ловко и быстро укротила его, превратив в отличную няньку.