Сильвен находился метрах в ста справа и по-прежнему немного впереди. Он взглянул на меня и махнул рукой. Кажется, он пытался что-то кричать, но голос его, видно, сел, иначе бы я услышал. Теперь, когда шум прибоя остался позади, не было слышно никаких звуков, кроме гомона птиц.
Я находился в полукилометре от джунглей. Сильвен ближе к ним метров на сто. Но что там делает этот придурок? Он встал и сошел с плота... Совсем из ума выжил, не иначе. Идти ни в коем случае нельзя — ведь с каждым шагом будешь увязать все глубже и к плоту уже не вернуться. Я попытался свистнуть, но не смог. Пресной воды оставалось совсем мало, но я опустошил флягу до дна — надо крикнуть, чтобы его остановить. Однако ни единого звука выжать не удалось. Из грязи поднимались пузырьки воздуха, значит, внизу, под ней, лишь тонкая корочка земли, а глубже — трясина, и для любого, кто в нее попадет, песенка спета.
Сильвен обернулся. Он смотрел на меня и делал какие-то знаки, но что он хотел сказать, я понять не мог. Я яростно замахал в ответ, давая знать: «Нет, нет! С плота ни шагу! Иначе леса не видать!»
И еще я никак не мог понять, рядом он с плотом или уже отошел от него — загораживали мешки. Все же мне показалось, что он стоит рядом, и если начнет тонуть, успеет ухватиться за плот.
Впрочем, тут же я понял, что ошибался — он уже отошел на значительное расстояние и его начало засасывать, а выбраться из трясины не получалось. Я услышал крики. Тогда я упал на свой плот плашмя, погрузил руки в грязь и принялся грести что было сил. Мешки медленно продвигались вперед, так удалось проплыть, наверное, метров двадцать. Я переместился вместе с мешками немного левее и тут увидал, мой дружище, мой приятель стоит по пояс в грязи. Он успел отойти от своего плота метров на десять. Ужас вернул мне голос, и я закричал: «Сильвен! Стой! Не двигайся! Ляг в грязь! Попробуй выдернуть ноги!» Ветер отнес эти слова, и он услышал их. Кивнул. Я снова бросился на плот животом вниз и стал грести, проталкивая его вперед по грязи. Страшная тревога придала мне сил, и я проплыл еще метров тридцать, даже больше. Правда, заняло это не меньше часа, но теперь я был уже близко — метрах в пятидесяти-шестидесяти от него.
Черт, до чего же плохо видно! Я сел. Лицо, руки и плечи были сплошь залеплены грязью. Попытался протереть левый глаз — в него тоже попала грязь с солью, и он жутко болел, но сделал еще хуже — второй глаз тоже начал гноиться. Наконец я все же разглядел Сильвена — он не лежал, а стоял уже по грудь в грязи.
Накатила первая волна. Мимо меня она прошла спокойно, лишь слегка качнув мешки, и разбилась дальше, ближе к берегу, распустив по грязи пенное покрывало. Она перекатилась через голову Сильвена. Тут же мне пришла мысль — чем больше будет волн, тем мягче станет грязь. Надо пробиваться к нему, чего бы это ни стоило!
Мной двигала энергия обезумевшего дикого зверя, чьи детеныши попали в беду, и я греб и греб эту грязь, пытаясь пробиться к нему, как мать, спасающая свое дитя. Он смотрел на меня, не произнося ни слова, не делая ни единого движения, глаза его смотрели в мои, мои — в его. Самое главное — не отвернуться от этих глаз, и я уже не глядел, куда сую руки. Продвинулся вперед еще немного, но тут две волны подряд окатили меня с ног до головы. К тому же грязь разжижилась — я двигался куда медленнее, чем час назад. Накатил большой вал и едва не снес меня с плота. Я сел, чтобы лучше видеть. Грязь дошла Сильвену уже до подмышек. Я находился метрах в сорока, даже ближе. Он по-прежнему напряженно смотрел на меня. Я понял — он знает, что умрет здесь — бедный, несчастный, невезучий мой товарищ, умрет в каких-то трехстах метрах от земли обетованной...
Я снова лег на живот и врезался ладонями в грязь — она была уже почти совсем жидкой. Мы снова смотрели друг другу в глаза. Внезапно он покачал головой, давая знать: не надо, не стоит больше стараться. Я, тем не менее, продолжал грести и был уже метрах в тридцати, как вдруг огромный вал навалился на меня всей своей многотонной массой и едва не смел с мешков. Впрочем, он же и подтолкнул их, продвинув метров на пять-шесть вперед.
Вода схлынула, и я огляделся. Сильвен исчез. Поверхность грязи, затянутая пенной кружевной пленкой, была абсолютно ровной и гладкой. Мой друг даже не успел махнуть мне рукой на прощанье.
И тут я сам удивился своей реакции — отвратительному звериному инстинкту самосохранения, вдруг взыгравшему во мне: «Но ты-то жив, Папи! Ты выжил, хотя и остался один, а бродить по джунглям одному, без товарища, — это не шутка!»