— По шипам пойду к нему и буду ухаживать.
— А что ты будешь делать с тем человеком, который гнал и преследовал тебя, как дикого зверя, и старался убить?
— Буду искать своего врага повсюду, а найдя, похороню так глубоко, что ему не выбраться.
— Ну а потом, сделав все эти дела, как бы ты поступила, если бы тебя ждали две замечательные жены?
— Вернулась бы к ним верхом на коне.
— Бот именно это я и собираюсь сделать. Даю слово.
— А что, если ты приедешь, когда я уже буду старая и страшная?
— Я приеду до того, как ты станешь старой и страшной.
— Да, у тебя вода из глаз текла... Так нарочно, ни за что не сделать. Можешь ехать, когда хочешь. Но только днем, на глазах у людей, а не тайком, как вор. Можешь ехать, когда пришел — в полдень. И прилично одетый, как белый человек. И скажи, кто будет приглядывать за нами днем и ночью. Конечно, Зато, вождь, но должен быть еще какой-то мужчина, который станет о нас заботиться. Ты скажешь: твой дом — это твой дом, и ни единый мужчина, кроме твоего сына, которого Зарема носит у себя в животе, не смеет переступать его порога. Пусть Сорильо придет в тот день, когда уедешь ты. И скажет, что ты должен сказать.
Ночевали мы у Сорильо. И обратно отправились втроем, потихоньку, из-за Заремы. Я решил ехать через неделю, после новой луны — Лали хотела убедиться, действительно ли она беременна, и хотела, чтобы я тоже это знал. Сорильо должен принести мне одежду, поскольку здесь я ходил практически голым.
Наконец мы достигли деревни. Первое, что надо сделать, — это повидать Зато и объявить ему о своем решении уйти. Зато повел себя не менее благородно, чем его отец. Не успел я заговорить, как он прикрыл мне рот ладонью и сказал:
— Уилу (молчи)! Новая луна будет через двенадцать дней. Добавь еще восемь — будет двадцать. У тебя еще двадцать дней, прежде тем уйдешь.
Я рассматривал карту, соображая, каким путем лучше обходить деревни. И размышлял над тем, что сказал мне Хусто. А не буду ли я куда счастливее здесь, где меня все любят? Может, я сам накликаю на себя несчастья, возвращаясь в цивилизованный мир? Что ж, будущее покажет.
Три недели пролетели как сон. Теперь Лали твердо знала, что беременна и что моего возвращения будут ждать двое, а то и трое ребятишек. Почему трое? Она объяснила — мать ее дважды рожала двойню.
Приехал Сорильо. Мы провели всю ночь за разговорами у костра, разведенного возле хижины. Через Сорйльо я сказал каждому обитателю деревни что-то приятное, и они отвечали мне тем же. На рассвете я вошел в хижину вместе с Лали и Заремой, и мы все утро занимались любовью. — Днем я отправился в путь. Через Сорильо я сказал Зато следующее:
— Зато, великий вождь племени, что приютило меня и дало мне все! Я должен просить твоего разрешения покинуть тебя на много лун!
— Зачем надо покидать своих друзей?
— Затем, что я должен наказать тех, кто гнал и преследовал меня, как дикого зверя. Благодаря тебе я получил убежище в деревне, жил счастливо, вкусно ел, обзавелся добрыми друзьями и женами, при виде которых у меня всякий раз солнце сияет в груди. Но я не хочу превращаться из человека в животное, что, отыскав теплое, сухое убежище, раз и навсегда успокаивается, потому что боится сражений и страданий. Я хочу встретиться со своими врагами лицом к лицу, я должен повидать отца, он ждет меня. Здесь я оставляю свое сердце — в моих женах, Лали и Зареме, в их детях, плодах нашего брака. Моя хижина принадлежит им и моим детям. И если кто об этом забудет, надеюсь, ты, Зато, напомнишь ему. Я прошу также человека по имени Узли присмотреть за моей семьей. Я очень люблю вас всех и буду любить вечно. И сделаю все, чтобы вернуться как можно скорей. А если умру, исполняя свой долг, то мысли и душа мои полетят к вам, Лали и Зарема, к вам, мои дети, к вам, индейцы племени гуахира, потому что все вы — моя семья!
Затем я зашел в хижину и переоделся в брюки и рубашку, надел носки, ботинки, соломенную шляпу. Сорильо вскочил в седло, и мы направились в сторону Колумбии. Я вел свою лошадь под уздцы. Все индейцы племени как один левой рукой прикрыли лицо, а правую протянули ко мне. Прикрывая лицо, они хотели сказать, что не в силах вынести зрелища моего отъезда, им больно это видеть, а вытянутая правая рука говорила: вернись! Лали и Зарема прошли со мной метров сто. Я думал, что они поцелуют меня на прощание, но они резко развернулись и бросились бегом к дому, тихонько вскрикивая, и ни разу не оглянулись. А я, шагая по дороге, еще долго оборачивался, чтобы в последний раз увидеть эту чудесную деревню, где прожил почти полгода. Племя гуахира, которого так страшились другие индейцы и белые, стало отныне для меня священным, а их селение — местом, где я мог перевести дух, найти прибежище, надежно ограждающее от всех бед и человеческих подлостей. Здесь я обрел любовь, умиротворение и спокойствие духа. Прощайте, гуахира, дикие индейцы! Ваша земля огромна и прекрасна и, к счастью, пока ограждена от прелестей цивилизации. Ваш простой «дикарский» образ жизни позволил мне понять одну очень важную вещь — лучше быть дикарем-индейцем, чем бездушным чиновником с дипломом. Прощайте, Лали и Зарема, несравненные, замечательные женщины! Такие непредсказуемые, близкие к природе, такие щедрые — в момент расставания они просто-напросто смели весь оставшийся в хижине жемчуг в маленький полотняный мешочек для меня. Я вернусь к вам обязательно! Когда? Как? Не знаю. Но обещаю, что вернусь.
Тетрадь пятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЦИВИЛИЗАЦИИ
ТЮРЬМА В САНТА-МАРТЕ
Мы миновали пограничные посты Ла Велы без происшествий. Долгий путь, пройденный с Антонио пешком, занял теперь не более двух дней. Впрочем, опасность подстерегала не только у пограничных постов — до самой Риоачи, откуда я бежал, тянулась стодвадцатикилометровая зона, полная всяких неприятных неожиданностей.
В каком-то заведении вроде харчевни, где можно выпить и перекусить, я впервые рискнул вступить в беседу с колумбийцем; правда, рядом сидел Сорильо. По его словам, я справился с этим вполне успешно, запинание помогло скрыть сильный акцент и нехватку слов.
Мы снова двинулись в путь в направлении Санта-Марты. Сорильо должен был с полдороги вернуться обратно в деревню.
При прощании мы решили, что лошадь он возьмет с собой. Ведь если ты владеешь лошадью, у тебя должен быть хоть какой-то адрес, принадлежность к той или иной деревне, и я не хотел рисковать, вступая, например, в такую беседу: «А вы знаете такого-то и такого-то? А как зовут мэра? Как поживает мадам такая-то?.. »
Нет, уж лучше пойду пешком и, если повезет, воспользуюсь попутным грузовиком или автобусом, а от Санта-Марты — поездом. Я должен выглядеть странником в поисках работы, неважно какой.
Сорильо разменял для меня три золотые монеты по сто песо каждая. И дал мне тысячу песо. Добросовестно работающий человек получает здесь восемь — десять песо в день, так что мне хватит надолго.
Я проголосовал и влез в кузов грузовика. До Санта-Марты было километров сто двадцать. Грузовик ехал не то за козами, не то за ягнятами, я так и не понял.
Через каждые шесть — десять километров, попадалась таверна. Водитель вышел у первой же и пригласил меня выпить чего-нибудь. Пригласил он, а платил я. И всякий раз он выпивал рюмок по пять-шесть крепкого напитка, а я — не больше одной.
Вскоре он был в стельку пьян. Он так накачался, что поехал не в том направлении, и грузовик, выехав на какую-то жутко грязную дорогу, застрял. Впрочем, колумбийца это ничуть не смутило. Он улегся в кузове, а мне предложил поспать в кабине. Я не знал, что и делать. До Санта-Марты еще километров сорок. Но с ним безопаснее, люди не будут приставать с расспросами. К тому же, несмотря на все остановки, на грузовике я доберусь быстрее, чем пешком.