ПОБЕГ ИЗ САНТА-МАРТЫ
Лишь через двадцать восемь дней вышел я из этой омерзительной дыры исключительно благодаря визиту в Санта-Марту бельгийского консула господина Клаузена. Негр по имени Паласио, вышедший из карцера через три недели после того, как я сел, передал через навещавшую его мать, что здесь томится бельгиец. Эта идея пришла ему в голову в воскресенье, когда он увидел, что бельгийский консул навестил одного бельгийского заключенного.
Начальник тюрьмы спросил:
— Что заставило вас, француза, обратиться к бельгийскому консулу?
Рядом с ним, с портфелем на коленях, сидел господин в белом, лет пятидесяти, со светлыми, почти белыми волосами и круглым розовым лицом. Я тут же сориентировался.
— Это вы говорите, что я француз. Да, я бежал из французской тюрьмы, но тем не менее я бельгиец!
— Ну вот, видите! — воскликнул розоволицый господин.
— Почему же вы сразу не сказали?
— А какое это имеет значение, если я не совершил на вашей территории ни одного серьезного преступления? Если не считать побега, что вполне естественно для каждого заключенного.
— Ладно! Будете сидеть со своими друзьями. Но, сеньор консул, предупреждаю, малейшая попытка к побегу, — и он отправится туда, откуда сегодня пришел. Отведите его к парикмахеру! А потом в камеру, к его приятелям!
— Благодарю вас, господин консул, — сказал я по-французски. — И простите за беспокойство, которое я вам причинил.
— Господи, как вы, должно быть, настрадались в этом ужасном карцере! Идите скорей, пока этот мерзавец не передумал! Я приду навестить вас еще раз. До свиданья.
Парикмахера на месте не оказалось, и меня отвели к моим друзьям. Должно быть, я действительно выглядел ужасно, поскольку они не переставали расспрашивать меня:
— Ты ли это, Папийон? Это невозможно! Что эти свиньи с тобой сделали? Ты что, ослеп? Что у тебя с глазами? Почему все время моргаешь?
— Отвык от света. Здесь он слишком яркий. А глаза привыкли к темноте.
Я сел и уставился в темный угол.
— Ну и воняет же от тебя, просто немыслимо! Несет какой-то гнилью.
Я разделся, и они сложили мои вещи у двери. Руки, ноги, все тело было покрыто красными пятнами, словно от укусов клопов. Это меня изгрызли те маленькие крабы, что появлялись в карцере вместе с приливом. Я знал, что выгляжу мерзко и страшно, даже в зеркало смотреться не надо, чтоб убедиться в этом.
Клозио притащил мне чистую одежду. С помощью Матуретта я помылся, причем чем дольше терся черным мылом, тем больше грязи сходило. Наконец, намылившись и ополоснувшись раз семь, я почувствовал себя чистым. Минут за пять высох на солнце и оделся. Явился парикмахер. И тут же вознамерился обрить мне голову. Я воспротивился.
— Нет. Волосы просто подкоротить и побрить. Я заплачу.
— Сколько? — Песо.
— Если постараетесь, дам два, — вставил Клозио.
Помытый, побритый, постриженный и одетый во все чистое, я чувствовал, что снова возвращаюсь к жизни. Камера, где сидели мои приятели, казалась после карцера настоящим дворцом. А Клозио тут же уступил мне гамак, купленный на собственные деньги. Дни и частично даже ночи были заполнены жратвой, питьем, игрой в карты и бесконечной болтовней по-испански между собой и о колумбийскими охранниками и заключенными, чтобы лишний раз попрактиковаться в языке.
В воскресенье я снова говорил с бельгийским консулом и одним из бельгийских заключенных. Тот сидел за какие-то махинации с американской фирмой по экспорту бананов. Консул обещал сделать все возможное, чтобы помочь нам. Он даже заполнил какой-то бланк, где говорилось, что я родился в Брюсселе от бельгийских родителей. Я рассказал ему о монахинях и жемчуге. Но он оказался протестантом и мало общался с монахами, правда, немного знал епископа. Он отсоветовал мне настаивать на возвращении монет, слишком опасно. За сутки до нашей отправки в Барранкилью его должны были уведомить об этом.
— Вот тогда и будете в моем присутствии требовать их. Ведь там были свидетели, насколько я понял?
— Да.
— А сейчас не надо. Иначе снова засунут в карцер, а то еще и убьют. Это ведь целое состояние... Золотые стопесовые монеты стоят не триста, а пятьсот пятьдесят каждая. Так что не стоит искушать дьявола. Что же касается жемчуга, то не знаю, надо подумать.
Я спросил негра, не хочет ли он бежать со мной и как, по его мнению, это лучше организовать. Лицо его посерело от страха.
— Что вы, что вы, господин! Об этом даже нечего и думать! Тут только одну промашку дашь, и сразу крышка! Тебя ждет самая ужасная в мире смерть. Вы уже отведали, чем она пахнет. Погодите, пока не окажетесь в Барранкилье, например. Но здесь это самоубийство. Так что уж сидите тихо. К чему рисковать?
— Да, но зато здесь это несложно. Стена низенькая. — Полегче, парень, полегче! И на меня не рассчитывайте. Ни бежать, ни помогать не буду. Даже говорить об этом не хочу. — И он, весь дрожа от страха, повторял: — Все вы, французы, ненормальные! Психи прямо, думают, что могут бежать из Санта-Марты!
Днем я часто наблюдал за колумбийскими заключенными, попавшими сюда явно не зазря. Почти у всех были физиономии убийц. Правда, чувствовалось, что их здесь здорово укротили. Страх еще раз оказаться в карцере совершенно парализовал их. Дней пять назад из карцера вышел один парень, очень здоровый, высокий, на голову выше меня, по прозвищу Кайман (Крокодил). Говорили, что он очень опасен. Прогулявшись с ним по двору раза два-три, я спросил:
— Кайман, хочешь бежать со мной?
Он взглянул на меня, словно на самого дьявола, и ответил:
— Чтобы попасть туда, откуда мы с тобой только что выбрались? Нет уж, спасибо. Скорее родную маму придушу, чем снова туда.
Это была моя последняя попытка. Больше о побеге я решил не говорить ни с кем.
Сегодня встретил начальника тюрьмы. Он приостановился и спросил:
— Как поживаете?
— Неплохо. Но было б еще лучше, если б удалось вернуть золотые монеты.
— К чему они вам?
— Я мог бы нанять адвоката.
— Идемте. — И он отвел меня в свой кабинет. Мы были одни. Он угостил меня сигарой.
— Сознайтесь, вы хотите продать свои монеты? Все двадцать шесть?
— Не двадцать шесть, а тридцать шесть.
— Ах, ну да, да... И нанять адвоката? Но ведь об этих монетах знаем только мы двое...
— Нет. Еще сержант и те пятеро, что присутствовали при моем аресте. И ваш заместитель, который принял их у меня и передал вам. Ну, еще консул...
— Да... Хорошо. Может, это и к лучшему, что знает так много людей. Тогда можно действовать открыто. А знаете, что я оказал вам огромную услугу? Держал рот на замке и не передал запрос в полицию, выяснить, не пропали ли у кого золотые монеты...
— Но вы же обязаны были это сделать!
— Да, обязан. Но это не в ваших интересах.
— Спасибо, начальник.
— Хотите, я продам их для вас?
— За сколько?
— За триста штуку. Ты ведь продавал по такой цене раньше? А мне отстегнешь за услугу по сотне за каждую. Идет?
— Нет. Отдадите мне все. И я заплачу не по сто, а по двести.
— Француз, а я смотрю, ты парень не промах. А что я? Всего лишь простой и бедный колумбийский офицер. Доверчивый человек, не хитрый... А ты умен, даже слишком умен, как я посмотрю...
— Ладно. Так как, договорились?
— Пошлю завтра за покупателем. Он придет ко мне в контору, глянет на монеты, тогда и поделим фифти-фифти. Только так, иначе отправлю тебя в Барранкилью вместе с монетами, а то и попридержу их и заведу дело.
— Нет. Вот мое последнее слово: пусть этот человек приходит сюда глянуть на монеты, а все, что сверх трехсот, — твое.