Там было три двери, одна главная, в центре, и две боковые. Поскольку дом был круглым по форме, эти двери образовывали нечто вроде равнобедренного треугольника. Каждая имела свое назначение: так, я всегда должен был входить и выходить через одну – северную. А она – через южную. Друзья входили и выходили через главную дверь, мы же могли пользоваться ею, только когда находились вместе с ними.
Только переселившись в этот дом, она отдалась мне. Я не хочу вдаваться в подробности, но по природе своей она оказалась невероятно темпераментной и искусной любовницей. В порыве страсти она обвивалась вокруг меня, словно тропическая лиана. Оставшись с ней наедине, я часто расчесывал и заплетал ее волосы. Ей страшно это нравилось. Лицо в тот момент отражало и неизбывный восторг, и одновременно страх, что кто-то войдет и застанет нас за этим занятием. Насколько я понял, здешние мужчины не имели привычки расчесывать женщинам волосы, а также потирать огрубевшую кожу на руках, целоваться в губы и прочее.
Я часто наблюдал, как открывают раковины в поисках жемчужин. Занимались этим обычно старые женщины. У каждой из девушек-ныряльщиц, добывавших раковины, была своя сумка. Добытые жемчужины делились на четыре части следующим образом: одна часть вождю, одна гребцу лодки, полдоли доставалось открывальщицам и полторы – самим ныряльщицам. Если девушка жила в семье, она отдавала все жемчужины дяде по отцовской линии. Я так и не понял, почему именно дядя обладал правом первым войти в хижину, где поселились молодые.
Итак, я видел, как открывают раковины. Но в море за ними ни разу не выходил, поскольку меня никогда не приглашали в лодку. Добыча велась довольно далеко от берега, примерно в полукилометре. Порой Лали (так звали мою жену) возвращалась домой вся исцарапанная, эти ранки от кораллов довольно сильно кровоточили. Тогда она готовила кашицу из водорослей, которой смазывают порезы.
Вчера я познакомился с индейцем, который был как бы связным между нашей деревней и ближайшим колумбийским поселением Ла-Вела, что в двух километрах от границы. У индейца было два осла и винчестер. По-испански он не знал ни слова Как он занимался торговлей – непонятно. Собранные индейцами жемчужины он складывал в коробку от сигар, поделенную на ячейки, в которых жемчужины размещались по размерам.
С помощью словаря я написал ему на клочке бумаги записку – заказ, привезти мне иглы, красную и синюю тушь и нитки Вождь просил сделать ему татуировку.
Когда он собрался уходить, вождь разрешил мне немного проводить его и по своему простосердечию снабдил меня двустволкой и шестью патронами к ней. Как он полагал, это заставит меня вернуться Ведь он и представить себе не мог, что человек может унести вещи, ему не принадлежащие. Индеец взгромоздился на одного осла, я на второго. Весь день мы ехали по той же тропе, по которой я пришел сюда. Километрах в трех от пограничного поста он свернул и стал удаляться от берега моря.
Часам к пяти мы добрались до ручья, вдоль которого расположилось несколько хижин. Из них высыпали индейцы и стали с любопытством глазеть на меня. Торговец болтал и болтал без умолку, пока наконец не появился весьма странный тип, по всем признакам индеец, если не считать цвета кожи. Она была у него мертвенно-белого оттенка, а глаза красные, как у альбиноса. Тут я сообразил, что индейцы из моего поселка никогда не заходили дальше этого места. Белый индеец обратился ко мне по-испански:
– Добрый день. Вы тот убийца, что бежал с Антонио? Антонио – мой кровный брат.
Чтобы стать кровными братьями, двое мужчин сплетали руки, затем каждый делал другому надрез на коже. Кровь смешивалась, они слизывали ее и объявляли друг друга кровными братьями.
– Что тебе требуется?
– Иголка, нитки, красная и синяя тушь. Больше ничего.
– Будешь иметь все это через четверть луны.
Говорил он по-испански гораздо хуже меня, но вообще-то создавалось впечатление, что он умеет входить в контакт с цивилизованными людьми и проворачивать сделки, не забывая при этом об интересах своего племени. Перед уходом он протянул мне ожерелье из колумбийских монет белого серебра и объяснил, что это – для Лали.
Я возвращался в свою деревню уже один и на полпути вдруг увидел Лали в сопровождении младшей сестры, той было всего лет двенадцать-тринадцать. Самой Лали было где-то между шестнадцатью и восемнадцатью. Она пылко бросилась ко мне, царапаясь и злясь, правда, добралась только до груди и, поскольку я успел спрятать лицо, больно укусила в шею. Я с трудом удержал ее от дальнейших проявлений страсти. Столь же внезапно она успокоилась. Я усадил младшую сестренку на осла и пошел следом, обнимая за плечи Лали. До дома мы добрались на рассвете. Я так устал, что единственное, чего мне хотелось, так это помыться. Лали вымыла меня, а потом прямо у меня на глазах сняла со своей сестры набедренную повязку и принялась мыть ее тоже, а в заключение вымылась сама.
Когда они появились в хижине, я сидел, ожидая, когда закипит вода, чтобы приготовить себе горячий напиток с лимоном и сахаром. И тут произошло нечто невообразимое. Лали втолкнула сестру меж моих ног и положила мои руки на ее талию. Я заметил, что на девочке ничего нет, кроме ожерелья, подаренного Лали. Не зная, как разрешить эту деликатную ситуацию, я осторожно приподнял девочку и уложил в гамак, потом снял с нее ожерелье и надел на шею Лали. Лали улеглась рядом с сестрой, а я рядом с ней. Позднее я узнал: Лали вдруг взбрело в голову, что я собираюсь уйти от нее, и с помощью сестры она надеялась удержать меня. Я проснулся оттого, что почувствовал ладони Лали на глазах, сестры рядом уже не было. Лали с любовью смотрела на меня огромными серыми глазами, нежно покусывая в уголок рта. Так она давала понять, что убедилась в моей любви и в том, что я вовсе не собираюсь бросать ее.
Индеец, управлявший лодкой, сидел возле хижины. Он ждал Лали. Я присел рядом с ним, и он говорил мне что-то, хотя я не понимал ни слова. Это был атлетически сложенный молодой человек. Он долго и внимательно рассматривал мои татуировки, затем знаками дал понять, что мечтает иметь такие же. Я кивнул в знак согласия. Тут на пороге и появилась Лали, вся с головы до ног натертая маслом. Она знала, что я терпеть этого не мог, но в такую облачную погоду вода обычно бывала холодная. Полушутя-полусерьезно объясняя все это жестами, она была столь очаровательна, что я делал вид, что не понимаю, чтобы заставить ее повторять объяснение опять и опять. И когда в очередной раз знаком попросил начать все сначала, она состроила гримаску, обозначавшую, видимо, следующее: «Ты что, такой глупый или я так глупа и плохо объясняю, почему намазалась маслом?»