— За всеми не уследишь. Начнешь отнимать вещи у одних, а в это время таскают другие.
— Хотя бы на одну постель осталось белья?
— Что-то осталось.
— Воры — евреи?
— Было и несколько неевреев.
Мы прошли на кухню, стены ее были выкрашены в розовый цвет, затем — в большую комнату. Я вышел на балкон и оказался сразу и в доме, и на улице. Внизу кишела толпа, наверху, над крышей, просматривался клочок неба. Там висела луна, желтая, как медь. В домах горели керосиновые лампы, когда я сощурил глаза, из окон вырвались огненные лучи. Внезапно я услышал усиливающийся звон. Откуда-то выехал пожарный на быстром коне, медная каска всадника сверкала, как огонь. Мальчишки стали кричать:
— Верховой! Верховой!
Позднее я узнал, что на этой улице часто дурачили пожарных. Чтобы не ездить зря, если пожара нет, для проверки посылали верхового. На сей раз действительно был пожар. Из окна на верхнем этаже валил дым, летели искры. Балконы заполнились людьми. Примчались повозки с впряженными в них неистовыми конями. Пожарные бросились в дом, у них были топоры, лестницы, резиновые шланги. Городовой с саблей отгонял зевак.
Сестра зажгла лампу. Мама стала смотреть, что сохранилось из вещей. То, что ворам не удалось унести, они поломали. Было разбито несколько пасхальных блюд.
В квартире пахло краской и скипидаром. От соседей доносились музыка, пение, шум. Брат сказал, что это граммофон. Пел кантор, как в синагоге, смеялись девочки, бранились женщины. Но всего этого не было, все шло из трубы граммофона. Брат уже знал, что изобрел его Эдисон в Америке.
— Как труба может петь и говорить? — не понимала мама.
— Ты в нее говоришь, а она повторяет твои слова, — объяснил Ешуа.
— Но как?
— Это все электричество, — вступила в разговор сестра.
— Детям пора спать, — решила через некоторое время мама.
Меня раздели, я и не сопротивлялся, потому что очень устал, и сразу заснул. Проснулся, когда комната была залита солнечным светом из открытых окон. Я тут же отправился на балкон. Улица, которую вчера обволакивала ночь, сейчас сверкала на солнце. Покупатели устремились в лавки. Мужчины с молитвенными принадлежностями под мышками шли в синагогу. Уличные торговцы продавали хлеб, булочки, ватрушки, копченую селедку, яблоки, груши, сливы. Парень вел по улице индюков, которые норовили разбежаться в разные стороны, но он ловко управлялся палкой, заставляя их держаться вместе.
Папа уже сидел над Талмудом. Он увидел меня и велел прочесть «Мойде ани»[2].
— Ты здесь пойдешь в хедер, — сообщил он мне.
— Я не знаю дороги.
— Тебя поведет помощник учителя.
Мама дала мне на завтрак то, что я никогда не ел: ватрушку с творогом и копченую селедку. Пришел сосед, рассказывал нам, что здесь происходило в 1905 году. Молодые революционеры стреляли из ружей, городовые рубили их саблями. Кто-то бросил бомбу.
Мама грустно качала головой, папа дергал себя за бороду. Прошло уже несколько лет, но жители Крохмальной не могли забыть эти ужасные дни. Большое число участников тех событий до сих пор находится в тюрьме или отбывает ссылку в Сибири. Многие уехали в Америку.
— Чего они хотели? — спросил папа.
— Избавиться от царя.
Мама побледнела.
— Я не хочу, чтобы мальчик слушал это.
— Что он может понять? — заметил сосед. Но я все-таки слушал. Мое любопытство было безграничным.
ДЯДЯ МЕНДЛ
Я испытывал зависть, когда ребята говорили о своих родственниках: «Дедушка дал мне Хануке гелт», «Бабушка подарила мне новую шапку», «Я ездил с дядей в Фалениц», «Тетя взяла меня с собой на бега». Я же общался только с близкими родственниками, самыми близкими. В Билгорае, в трех днях езды от Варшавы, родня была. Туда надо было ехать поездом до Рейовиц. Не ближе, в Томашове, жила Темерл, моя бабушка с отцовской стороны. Остальные родственники — кто где, в Галиции, Венгрии. Они казались мне нереальными, существовали только в семейных легендах, преданиях. Родная сестра вышла замуж и уехала в Бельгию.
Но историй, связанных с родственниками, было много.
Например, о дяде Мендле и тете Тойбе, сестре матери, на пять лет старше ее, которые жили в Горшкове, неподалеку от Ижбицы, очень скромно жили.
Хотя его отец, Ицхок из Горшкова, был богатым человеком, дядя Мендл оказался таким умным, таким упрямым, твердолобым, что верил, будто достаточно каждому довольствоваться самым насущным — и зло в мире значительно сократится. Он не считал, что гордость от этого пострадает. По его мнению, даже зять билгорайского раввина, ученый еврей, может таскать на своих плечах мешки с зерном, выгонять корову на луг и заниматься черной работой. Чтобы остаться честным, утверждал он, нужно ходить в рубище.