Земля и деревья за окном наливались живительной пестротой зелени. Люди неторопливо прогуливались, словно плыли в волшебном мареве сгустившегося воздуха. Даже машины бежали по улице чинно и неторопливо, играя надраенным блеском стекла и металла. Самая очаровательная пора, когда мир набирает краски и возрождается в буйном цветении всего и вся.
И я была счастлива. По-настоящему счастлива. Счастлива как никогда.
Секрет, видимо, заключался в том, что раньше бытие моё полнилось суетливой погоней в поисках себя самой, неукротимой скачкой обезумевшего от гормональной бури эго. Теперь же всё стало иначе. Я научилась смотреть и видеть, чувствовать и наслаждаться любым самым мимолётным мгновением, ибо оно было живительно прекрасно.
С отчётливостью прозрения осознала я краткость и хрупкость мига блаженства. Блаженства, которое таилось в беззащитной травинке и в величественном небосводе, в горной гряде у горизонта и в неустанной игре волн на берегу реки. В людях, порою жестоких и беспощадных, а иногда слабых и беззащитных. В словах и в мыслях, в улыбках, в слезах…
Я понимала, что не смогу удержать радость существования, если только не наполню ею саму себя, если сама не стану источником света в этом удивительном мире. И я готова была дарить безмерно, я готова была отдавать, ничегошеньки не прося взамен. Наверное, это и была Любовь! Любовь в глубинном смысле, во Вселенском понимании этого слова. И она безгранично наполняла моё сердце, жалуя отрадой.
Откуда-то справа внезапно прилетел комок бумаги. Он не больно стукнул меня по макушке и проворно отскочил на пол. По сторонам послышались нервические смешки.
«Ничего страшного не произошло, Лита, тихо, – приструнила я ещё не прорвавшийся словами в мыслях внутренний голос. – Это всего лишь дети. Маленькие безжалостные создания. Они ещё не нашли себя, и потому в отчаянии мечутся от одного порока к другому. Вспомни, совсем недавно ты и сама была такой!»
«Да, подруга, твоему самообладанию остаётся только подивиться. И откуда такая мудрость в твои-то годы? Аж противно!»
«Сгинь, мне без твоего ворчания куда краше», – я слегка улыбнулась и улеглась на руки перед собой. Я знала, что учительница не станет браниться. После моего возвращения преподаватели при встрече деликатно отводили взгляд, силясь не замечать, а если и смотрели, то с сочувственной брезгливостью. Так смотрят на больную бездомную собаку или на умирающего. Впрочем, это устраивало вполне. Меня не трогали, не вызывали к доске, делали поблажки при проверке контрольных и всячески одёргивали сверстников, если уж те слишком зарывались в своих потехах.
«Постой-постой, неужто ты так и оставишь эту выходку? В тебе не осталось и доли самоуважения, Лита!»
«Я не хочу больше слушать тебя. Никогда!»
Голос внутри меня презрительно фыркнул и до поры удалился в глубины бессознательного. Пожалуй, он был тем единственным, что последнее время донимало меня изрядно. Не то, чтобы с моей головой было что-то не так, по крайней мере, я очень рассчитывала на это, но раньше подобной ментальной словоохотливости за собой я не замечала.
«Что же, видимо, Лита, ты ещё не всё выплатила сполна по своим долгам…»
Однако я лукавила. Был ещё один момент в моей жизни, пожалуй, даже более существенный, который печалил и изводил до боли. После воскрешения из небытия (подобным образом, а не иначе обычно величала я своё спасение) мне так и не удалось наладить былые отношения с Кати. Она по-прежнему добро относилась ко мне, заботилась, когда я была слаба, но словно стена встала между нами. Скорее даже не стена, а стекло. Непробиваемое стекло, за которым всё видно, но ни к чему нельзя притронуться.
Мы больше не ходили домой вместе. Даже когда последние уроки у обеих заканчивались в одно время, она норовила убежать прежде, чем я приходила за ней. Порою я нагоняла её по пути, но на расспросы сестра лишь извинялась и страдальчески смотрела мне в глаза, как бы моля не изводить душевно, а я с пущей остротой чувствовала свой грех перед ней.
Среди всего, что я утратила, это, несомненно, явилось для меня наибольшей потерей. Всё остальное можно было пережить, можно было забыть или похоронить в закоулках подсознания под грифом «Больно. Не вскрывать», но ежедневное напоминание о собственном предательстве, об отчаянном необдуманном поступке, надломившим отношения с самым дорогим и близким для меня человеком… Это было невыносимо!
Однажды я попыталась просить у неё прощения, но из того так ничего и не вышло. Я стала оправдываться, а она совсем по-взрослому успокаивала меня. В конце концов, мы обе разревелись, однако в итоге всё осталось по-прежнему, и на следующий день она вновь была учтиво холодна, как мать. Тогда я впервые осознала, что есть вещи, которые уходят из жизни навсегда и никогда не возвращаются, словно вольные птицы, выпорхнувшие из нерасторопных рук.