– Сядь, нам надо поговорить.
Пришлось вернуться. Я кое-как расположилась на табурете у окна и уставилась на улицу. Там зачинался новый бессмысленный день, сразу опротивевший мне – уже самим фактом своего презренного рождения. Сонные обыватели как всегда угрюмо спешили по своим делам. Что же, рано или поздно ему придётся последовать за ними – работу никто не отменял, а в школу я могу и ко второму уроку пойти или вообще устроить себе выходной, какая разница…
– Почему ты игнорируешь меня, Лита? Что бы ни случилось, я по-прежнему твой отец!
Я продолжала делать вид, что рассматриваю прохожих.
– Ты думаешь, я не переживаю за тебя? Думаешь, меня не интересует, как у тебя дела в школе, что на душе, чем вообще живёт моя дочь? Поверь, как никогда прежде, отныне мы должны помогать друг другу. Теперь только так! Лита, мне действительно нужна твоя поддержка, а во всём остальном ты можешь рассчитывать на меня. Если мы не будем держаться вместе…
– Если бы не ваши постоянные склоки, всё было бы хорошо! – со злобой выпалила я и обожгла его ненавистническим взглядом. В следующий момент уже готова была пожалеть о своих поспешных речах, невольно и опрометчиво сорвавшихся с уст, однако было уже поздно – слово не воробей.
– Если бы не наши склоки? – на этот раз уже завёлся он. Серьёзно завёлся. – Да что ты вообще понимаешь в этом?!
«Что я понимаю? А что тут понимать?»
Я едва сдержалась, тем не менее, всё же промолчала, только встала и решительно направилась прочь, однако отец опять остановил меня.
– Пусти, – прошипела я, сбрасывая с плеча его тяжёлую руку.
– Я ещё не закончил!
– Зато мне уже надоело слушать! – я рванула вперёд, но он перехватил меня и отшвырнул обратно. Я оступилась и упала на пол, уставившись на отца перепуганными глазами. На какой-то миг показалось, что он тоже испугался…
Я шла по набережной, хмуро глядя себе под ноги. Окружающий мир будто вовсе пропал для меня, исчез, растворился в пелене, застилавшей раскрасневшиеся глаза. И только шум прибоя исподволь изводил неукротимое пламя ненависти в душе. Руки мои всё ещё тряслись, а губы были самозабвенно сжаты. Сжаты до боли. Сжаты, дабы не проронить ни стона едва сдерживаемых рыданий.
«Как он посмел! – левая щека по-прежнему горела. – Выходит, ему можно напиваться едва ли не каждый божий день, а я должна радоваться жизни, ничего не замечая? Неужто не понятно, что я такой же человек, как и все, что у меня тоже сердце не каменное? И если отцу тяжело, то мне тяжелее вдвойне. Он – взрослый мужчина, и не в силах держать себя в руках. Так что же, спрашивается, можно требовать от меня? Почему эти взрослые столь эгоистично считают, что только они могут по-настоящему испытывать боль?»
Я спустилась к самой воде и села на холодную бетонную тумбу. Ветер, пропахший тиной, был здесь куда крепче. Он вмиг растрепал волосы и, минуту спустя, вероломно пробрался под одежду. Я замёрзла, но упрямо не хотела уходить. Короткие суетливые волны настойчиво бились о неприступный камень. Где-то вдалеке за спиной одна за другой проносились машины. На набережной было безлюдно, и потому я полюбила бывать здесь, бывать всё чаще и чаще.
Я неловко похлопала по карманам, потом сунула дрожащую руку в рюкзак, пока не нашарила пустеющую пачку. Оттуда предательски выглянули две измятые сигареты.
«Долго не просидишь, придётся бежать в магазин. Впрочем, так даже лучше, потому что, если удастся наскрести денег, можно будет взять бутылочку пива, и тогда смысла идти в школу уже не останется вовсе».
Я жадно, до боли в лёгких, затянулась и стремительно выпустила ядовитую струю дыма. Почему-то стало легче.
Клубящийся зловонный дым. Стальной монолит неба. Серые дома на противоположной стороне реки. Обугленные остовы голых деревьев. Бесцветный мир. Бессмысленная жизнь.
Бессмысленная как всегда… но теперь ещё и пронзительно беспощадная!
Из растерзанной груди сердце выскочило и упало на шершавый бетон. Оно по-прежнему мужественно сжималось, но острые камушки при этом всякий раз оставляли на нём жестокие ссадины, безжалостно раня нежную плоть.
«Бедное маленькое сердце, откуда в тебе силы терпеть эти раны? Как в тебе способно вместиться столько боли? О, Господи! Почему ты так безжалостен, так ненавистен ко мне? Почему обрёк на эти муки? Почему? Почему… Почему!»
Я громко ревела, сотрясаясь всем телом. Слёзы залили лицо, и их стало более бессмысленно утирать промокшим насквозь рукавом. Распухшие, прокушенные в пылу губы кровоточили… но сильнее всего кровоточило бедное маленькое сердце.