«Что-нибудь придумаю».
«Что ты можешь придумать? Собой торговать?»
«Да пошла ты!»
«Сама пошла!»
– Лита, твою мать, ты опять куришь? – отец принялся ломиться в запертую дверь. – Ты так ничего и не поняла, паршивка?
Он колотил с такой силой, что, казалось, дверь вот-вот слетит с петель.
Сердце судорожно сжалось. Адреналин ударил в виски. Недолго думая, я покрепче зажала сигарету зубами, перекинула ноги через подоконник и, придерживаясь за опасно скрипевшую под тяжестью тела раму, принялась поспешно карабкаться наружу. Ноги почувствовали узкий край решётки окна снизу, я перевела дыхание и продолжила спуск. Глаза застилала пелена ярости и отчаяния. Это придавало смелости и сил, но в итоге я всё-таки сорвалась и, не издав ни звука, полетела вниз. Только при падении воздух шумно вырвался из лёгких. Сигарета кувыркнулась в потоке воздуха и упала в траву возле левого уха. Благо, всего второй этаж. По-моему, я ничего существенно не ушибла, однако тогда даже перелом вряд ли остановил бы меня.
По городу я бродила недолго. Слишком быстро морозная ночь загнала меня на знакомую территорию. Я сидела на вкопанной в землю покрышке, поджав ноги к груди. Самым худшим было даже не то, что я не догадалась прихватить что-нибудь потеплее из одежды, а то, что ушла босиком. Сколько ни пыталась согреть пальцы на ногах, они окончательно окоченели, настолько, что я перестала чувствовать их.
Гнев истлел. Его сменил страх. Страх от осознания собственного поступка. Мир распахнул передо мной безмерную пасть приволья с жадно поблескивавшими клыками безысходности. Он ужасал безжалостностью, словно безучастием хищника к судьбе загнанной жертвы.
Сигареты больше не помогали бороться с роковыми предчувствиями. Кроме того, чтобы плакать, делать было совершенно нечего, но я уже истратила месячный запас слёз, окончательно продрогла и теперь остекленевшим взглядом беспомощно глядела ввысь.
Безумно глубокое иссиня-чёрное небо завораживало, однако величие на сей раз не столько влекло, сколько угнетало. Среди звёздной бесконечности парило безотрадное одиночество. Не в силах терпеть его, я уставилась в землю и тут же представила себя малой песчинкой на берегу океана, который словно застыл перед тем, как обрушиться сокрушительной волной. Волной, которая с лёгкостью сметёт меня в тёмную холодную пучину – прочь от света и тепла, прочь от всего, чем я жила прежде.
Я поднялась, размяла затёкшие ноги, тяжело вздохнула и пошла. Следовало признать своё поражение. Что же, я – пустое место, ничто, ничтожество.
«Как жаль, Лита, как жаль…»
В этот момент неожиданно стало понятно, что я ни за что не вернусь, пускай даже умру на проклятом школьном дворе. Что-то физически ощутимое мешало мне сдаться, покориться воле отца. Возможно, впервые я по-настоящему ощутила Себя. Это было странное, щекочущее чувство.
Увы, оно длилось всего мгновение…
Я вернулась обратно, села, снова встала. Отчаянно взмахнула руками. Меня затрясло. Я едва не завопила от безысходности, но идти было откровенно некуда, а оставаться – невыносимо.
«Почему же некуда? – вдруг проснулся иезуитский внутренний голосок. – Где-то неподалёку, если не изменяет память, сегодня «отменная вечеринка намечается», не так ли?»
«Но я же обещала Кати…»
«Ты её уже предала! Ты ничем не лучше своей матери. Ты бросила свою маленькую сестрёнку, и потому неважно, как низко падать теперь».
«Всё равно это неправильно! Тем более, я не хочу к ним».
«У тебя есть лучшие предложения, милочка?»
«Не называй меня так!»
«Ты предпочтёшь окоченеть здесь?»
К этому времени у меня уже зуб на зуб не попадал. Я поняла, что едва ли долго удержусь на грани. Да и стоило ли?
«Но в таком виде…»
«Ах, какие же мы стыдливые!»
– Оставь меня в покое! – от беспросветности положения я закричала в голос и заломила руки. Дрожащими пальцами достала последнюю сигарету, сунула в рот. Пустой желудок в отвращении судорожно сжался. Голова снова поплыла. Я была на грани обморока.
«Что мне делать? Что же мне делать?»
«Ты знаешь ответ!»
«Нет!»
Алкоголь тошнотворной пеленой окутывал сознание, балансировавшее на хрупком рубеже беспамятства. Где-то на периферии бессвязно гремела музыка, должно быть, очень громко, но я могла это только предполагать. Вокруг мелькали лица, по большей части, незнакомые. Мне было плохо физически, зато душевную боль сковала анестезия бесчувствия. Какое-то время я ещё помнила, что у меня всё исключительно плохо, даже, кажется, пыталась это кому-то втолковать, однако едва ли могла теперь объяснить причину душевного кризиса.
«О Боже, как я устала! Когда же всё это закончится?» – после выпитого и выкуренного тяжелее всего было просто дышать. Быстрые неглубокие вдохи сменялись не менее стремительными сиплыми выдохами – и всё это через силу, ибо удушье тут уже сдавливало грудь. Пожалуй, затруднения в этом бесхитростном акте сейчас как раз и вызывали наибольший дискомфорт.