Камера дернулась, мелькнул ковер. Потом – Саша в ночной рубашонке у подножия лестницы.
Сколько тебе лет?
Пять.
Кто это у тебя?
Геккончик.
Геккончик? Твой геккончик? А что ты делаешь?
Строю домик для Флаундера.
Для кого?
Для Ариэль и Флаундера.
А кого ты больше всех любишь? Папу любишь?
Да.
Кого ты больше любишь, маму или папу? Папу любишь больше всех на свете?
Джон оглянулся, но Саши уже не было.
Джон застал ее на кухне, она отрывала от рулона бумажные полотенца, квадрат за квадратом, и промокала лужу под столом.
– Зеро опять напрудил, – ворчала дочь. – Боже… – Рулон кончился, Саша говорила скороговоркой, а глаза у нее были красные, опухшие. – Что ж никто за ним не подтирает? Вот гадость! Пес лужи оставляет по всему дому, и никому дела нет.
– Мама его любит, – сказал Джон.
Саша носком туфли возила по полу полотенцами. Даже собрать их, наверное, не удосужится, подумал Джон.
– Что слышно про чемодан?
Саша мотнула головой.
– Я проверяю на сайте, но там пока написано «в пути». Держу руку на пульсе.
– Если хочешь, давай съездим в торговый центр.
– Ага. Давай, спасибо.
Джон задержался на кухне – чего же он ждал? Да ничего. Полотенца Саша так и не собрала.
Всю дорогу – полчаса езды по трассе номер двенадцать – Саша молчала. Дорога была почти пуста.
– Вот, смотри, гостиницу так и не достроили.
Конкурс на строительство он проиграл, обошли конкуренты. На самом деле к лучшему – слишком уж близко город, посыплются возмущенные письма, станут требовать отчетов о транспортной нагрузке.
Саша без конца проверяла телефон.
– Есть зарядник? – спросила она.
Когда он полез в бардачок за зарядником и нечаянно коснулся ее, Саша вздрогнула.
Джон заставил себя промолчать. Зря он вызвался с ней ехать, попросил бы лучше Линду или кого-то из ребят. Джон включил радио, настроенное на Линдину любимую волну, там уже со Дня благодарения крутили рождественские мелодии. Сэм ему как-то рассказывал, что сейчас плейлист на радио задает компьютер.
Эту песню кто-то из детей, кажется, пел со школьным хором на рождественском утреннике. Детей нарядили ангелами – сшили им балахоны из простынь, Линда смастерила из фольги нимбы.
Саша, одернув рукава Хлоиной толстовки, поставила телефон заряжаться, положила на приборную панель между собой и Джоном. Заставкой на экране служила фотография: семья на палубе парома. Женщина, мужчина, ребенок. В женщине Джон не сразу узнал Сашу. Ярко-синяя спортивная куртка, волосы треплет ветер, лицо так и сияет. На коленях у нее мальчик, а мужчина – Эндрю – обнимает обоих, улыбается. Джон вдруг понял: эти двое по ней скучают, Эндрю и его сын. Она здесь, а не с ними, им ее не хватает. Что же тут странного? Экран погас.
Имелся у нее в школе дружок – или не у нее, а у Хлои? – долговязый, темные волосы острижены «шапочкой», востроносый, а ноздри вечно шелушились. Неплохой парнишка, но в итоге сломался – кажется, наркота? Или шизофрения, Джон точно не помнит. Родители его звонили однажды Джону с Линдой, искали сына у них. С их дочерью он уже несколько лет как расстался и, ясное дело, у них не ночевал, а его мать рассказывала по телефону, как он сунул в кофеварку мертвую птицу, как подозревал, что родители хотят его убить. И вот он пропал, и неизвестно, где он и что с ним. Джону больно было за мать мальчика, даже неловко за ее рвущееся наружу горе, и он порадовался за своих детей: нормальные, здоровые, разлетелись кто куда.
– Может, испечете сегодня с Хлоей печенье с хурмой?
– Кто его станет есть? Ты его и сам не любишь.
– А вот и люблю. – Джона захлестнула обида, пусть он и забыл, какая хурма на вкус. Кажется, скользкая, мыльная, вяжет во рту. – Если не испечь, вся хурма наша сгниет.
А Саше нет дела. Ничего хорошего из детства она не помнит. Например, ту ночь, когда он их всех разбудил, посадил на заднее сиденье пикапа, закутав в одеяла, и повез к водохранилищу, там развели большой костер, и дети сидели вокруг огня, постелив на влажную землю полотенца, жарили на прутиках зефир. На рабочем столе у него стояла когда-то фотография: дети, сонные и счастливые, в старых куртках веселых расцветок, – как вдруг получилось, что это ничего уже не значит? Или тот месяц, когда дети болели ветрянкой и спали в родительской спальне на полу, застеленном простынями, голышом, намазанные лосьоном, а слив забился от овсяных ванн. Столько было хворей, переломов, вывихнутых рук, шишек!
1
«О малый город Вифлеем», рождественская песня, слова Ф. Брукса, музыка Л. Реднера. Перевод Д. Ясько. –