Мне очень нравилось проводить каникулы в Перпиньяне — в основном благодаря дедушке, но еще благодаря Франсуа и магазину. Там были узкие ящики со множеством отделений, в которых мне разрешалось наводить порядок. Там были каталоги с разноцветными квадратиками, под которыми стояли названия красок, однако я стал различать цвета по запаху раньше, чем выучился читать. Иными словами, краски приобрели для меня запах прежде имени. В углу стояло низкое плетеное кресло с высокой спинкой. Я обожал его, потому что, с одной стороны, кресло было взрослое, а с другой — я доставал ногами до пола. И я мог часами сидеть в нем, разглядывая каталоги. Там были пеньковые канаты, и джут, и узкие склянки с винтами и шурупами разного размера. А еще там была стремянка, которая ездила по рельсам вдоль стены с хранящимися на полках товарами, так что глухой перестук ее хорошо смазанных колес остался в моей памяти навсегда связан с перпиньянскими каникулами. Ничего подобного этому звуку мне больше слышать не приходилось.
Мать моя служила в юности нянькой у зажиточных господ в предместье Парижа. И хозяин, видимо, решил, что, коль скоро нянька все равно няньчится с детьми, надо наградить ее и собственным ребенком. Как бы то ни было, когда мне исполнилось три года, мать вышла замуж за человека, которого мне велели называть отцом. Он был тощий, как дедушка, и раздражительный, как бабка. Из них троих я выносил одного деда. Более того, я любил его. По воскресеньям мы с ним уходили из дому, чтобы вместе писать картины и вместе молчать.
В шесть лет я получил от него в подарок набор для живописи. В ящике были тюбики лучших французских красок, место для палитры и вделанный в крышку небольшой холст. Мы прикрепили к палитре пузырек скипидара, и дедушка показал мне, как начинать с разбавленных красок и постепенно переходить к более насыщенным тонам. Когда мне исполнилось одиннадцать (на седьмой день после моего дня рождения), дедушка умер. Не знаю отчего. Может, он покончил жизнь самоубийством, потому что заниматься живописью — и молчать — ему было позволено только по выходным. После его смерти я решил, что, когда вырасту, буду писать картины и по выходным, и по будням. Со временем я почти перестал работать по воскресеньям, но дедушку вспоминаю часто, особенно в мае.
Сегодня я много думал о нем — и о тебе. Мысли мои уходили в прошлое и отправлялись странствовать по свету, а в промежутках я сидел под тутовым деревом у себя во дворе и записывал их. Вот я снова закрываю глаза… и по возвращении могу лишь написать: спасибо за чудесное невесомое письмо, которое я сегодня получил.
Жан-Люк.
И еще, Дельфина.
Я забыл ответить на дополнение к невесомому письму, которое ты послала следом.
Ты вполне можешь и дальше писать на мой домашний адрес: почта все равно приходит не домой.
В почтовой конторе на главной площади у меня есть абонентский ящик, и я каждый день захожу туда проверить, нет ли чего нового. Надо сказать, что какая-нибудь корреспонденция бывает всегда, однако весь этот год я хожу туда с особым удовольствием.
Сегодня, когда я зашел на почту, местный почтмейстер покраснел до корней волос. Он калека и наверняка не знал близости ни с кем в целом свете. А покраснел он потому, что на обороте конверта ты написала: «Целую почтальона, который доставит это письмо адресату». И его смущение передалось мне — когда я, в свою очередь, прочел твою надпись. Я настолько смутился, что, захлопнув дверцу абонентского ящика, уронил внутрь ключ от него. Все это было ужасно неловко. К счастью, ключ у меня есть запасной, а почту я всегда забираю сам. Можешь ни о чем не беспокоиться.
Ж.-Л.
4 июня.
А знаешь что, Жан-Люк?..
У меня в голове неотступно звучат эти три слова, наполняя радостью все мое существо. Фразой «А знаешь что?» возобновляют прерванный разговор. Эту фразу говорят человеку, с которым постоянно общаются и с которым сложились доверительные отношения. Я могла бы, например, сказать: «А знаешь что? Я тут подумала, хорошо бы нам завтра сходить на пляж» или: «А знаешь что? Цветы, которые ты мне подарил на прошлой неделе, до сих пор стоят». Эта фраза сочетает в себе вопрос и утверждение. Она звучит вроде бы обыденно, небрежно — и в то же время в ней присутствует некая интимность. Я могла бы еще сказать: «А знаешь что? Ты просто замечательный».
Можно было бы произнести эти слова, нарезая хлеб у тебя в кухне. Мы стоим спинами друг к другу, и вдруг я, как бы между прочим, говорю: «А знаешь что? Ты просто замечательный». И тогда ты поворачиваешься, кладешь руки мне на бедра, раскручиваешь меня так, что я оказываюсь к тебе передом, и говоришь: «А знаешь что? Ты тоже замечательная». Я чувствую приближение твоих губ… твоего запаха… твоего тела… ты уже совсем близко и вот-вот поцелуешь меня…