Декабрьский ветер то горевал на разные лады, то тянул пронзительную ноту. А еще его порывы заплевали окна снежными кляксами.
Зато в новом кирпичном доме было тепло и уютно. Михеевна отправилась спать, не дождавшись вечернего телесериала. Ее супруг Николай Кузьмич ничего не любил делать в одиночку и тоже собрался завалиться на бок. Совсем некстати разразился воплями мобильник.
-- Чего тебе, Лешак? - недовольно спросил Кузьмич, досадуя и на звонок дачного сторожа, и на свою лень сменить рингтон.
Сквозь треск неожиданных и непонятных помех донесся фальцет Лехи, прозванного Лешаком за дремучую, вечно растрепанную шевелюру:
-- ...баба с детишками... хлеба нету... переночевать...
-- Не пойму ничего! - рассердился Кузьмич. - Нашел время звонить.
Трубка затарахтела, потом выдала вполне отчетливое:
-- ...пусти переночевать. Не местная она, пехом притащилась к кому-то в гости и, видать, садоводства попутала. Не гнать же ее с мелкими в такую пургу. А я и не топил седни. И хлеба нет.
Кузьмич обозлился ещё больше. Откуда у Лешака в понедельник быть хлебу, если сторож не просыхал с субботней бани? Однако он всегда был незаменимым помощником во всех делах. А ещё компанейский Кузьмич пока не привык к зимнему дачному отшельничеству. Скучно без общения, муторно от тишины. Ну точно на кладбище.
-- Положишь их в том чуланчике, где я у тебя ночевал. Поутру они уйдут, -- зачастил Лешак, приняв молчание Кузьмича за согласие. - И это... у тебя ничего нет? Для души... трубы горят. Да и промерз я в своем скворечнике.
"Скворечник-то топить нужно", -- снова осерчал Кузьмич. Большую часть крохотной сторожки занимала добротная печь, с которой не страшен любой минус. А Лешак застрял у Кузьмича на два дня - праздновали первую ходку в новую баню. Оттого справедливый Кузьмич согласился принять незваных гостей и коротко сказал:
-- Веди.
-- Поднимайся, сейчас гости будут, -- сообщил Кузьмич жене.
-- Какие гости посреди ночи? - возмутилась Михеевна и разворчалась по поводу мужних дружков.
Кузьмич даже бровью не повел. Он знал благоверную: законы гостеприимства для нее святы в любое время суток.
Когда он потопал отпирать калитку, снеговерть утихла. "Ишь, понавалило-то! -- удивился Кузьмич громадным сугробам и отметил: -- А Уранка даже носа не высунул. Изнеженный, чертяка". Собака не подала голоса даже на звук отодвигаемого запора.
Кузьмич вышел из калитки, глянул в сторону сторожки и снова чертыхнулся. На белой ленте дороги меж темных заборов никого не было.
-- Снова здравствуй, -- сказал Лешак у него за спиной. - Извиняй за беспокойство, так уж вышло.
Кузьмич обернулся: перед ним стоял сторож в одной рубахе и спортивных штанах. Рядом - бабенка, так же легко одетая. И двое мелких.
-- Прошу к нашему шалашу, -- попробовал пошутить Кузьмич, пропуская компанию в калитку, но приговорка прозвучала сердито: с утра температура упала до минус двадцати, сейчас за две минуты на морозе даже нос залубенел, а эти придурочные притопали чуть ли не телешом. Еще царапнуло то, что Лешак, у которого была давняя взаимная неприязнь с алабаем Ураном, смело прошел вперед хозяина.
А вот на чистый, без всяких следов, снег там, где только что стояли гости, Кузьмич даже не глянул.
Михеевна уже поставила на плиту чайник и достала из холодильника всякую всячину, но, увидев ребятишек, позабыла о муже и стороже с бабенкой, засуетилась, притащила старые вещи внучат и принялась обряжать гостей в сухое и теплое. Кузьмич воспользовался минутной свободой, умыкнул из сыновьих запасов бутылку беленькой и разлил по стопкам:
-- Ну, за знакомство и на сон грядущий! - сказал он.
-- Маша, -- застенчиво назвалась бабенка и поставила протянутую стопку на стол. - Не пью совсем.
Кузьмич пытливо глянул на нее. Пьющих баб он не выносил с юности и их знакомство с зеленым змием мог определить по голосу и лицу даже под слоем всякой женской краски - кремов или пудры, или чего там еще. Чернявых он тоже не жаловал, любил светленьких и рыженьких, как его Михеевна.
-- Прикинь, ее мужик с детями на мороз выгнал, -- возмутился Лешак, накатив водки. - Урод, каких мало.
"А чего ж ты ее раздетой сюда привел?" -- раздраженно подумал Кузьмич.
-- Мы утром пойдем к двоюродной сестре, -- тихо произнесла Маша. - Здесь недалеко...
Кузьмич задумчиво занюхал хлебом первую стопку, хотел было спросить, где же именно это "недалеко", но прищурился -- под яркой разноцветной лампой волосы Маши сверкнули рыжиной. Что за напасть? Он не мог так обмишуриться: минуту назад гостья была черноволоса и черноглаза. А сейчас она поправила золотые пряди, прилипшие к щеке, робко опустила серые глаза.
-- А вот и мы! - возвестила Михеевна, держа за руки двух девчушек.
Ее стараниями они были обряжены в пацаньи одежки. У Кузьмича защемило сердце: он всю жизнь мечтал о девках, но случились трое парней, которые тоже стали родителями охламонов. Зато малышки так напомнили молоденькую Михеевну рыжими кудряшками, светлым взглядом и скромностью, что Кузьмич украдкой утер заслезившиеся глаза.
А вот жена показалась уставшей, поникшей, словно выпитой какой-то хворью. Наверное, в самом деле занедужила.
Михеевна усадила детей, выдала им сластей из запасов, которые прятались для внуков, и словно через силу включилась в застольную беседу.
И пусть зимняя ночь сжимала коттедж в тисках мороза, снова выл ветер, бренчал чем-то по крыше, а мертвое одиночество пустого поселка навевало мысли о последнем приюте, в печном тепле при ярком свете было как у Христа за пазухой.