Яна поведала врачу эту историю, до этого она ее замалчивала. Даже подругам не рассказывала, частично потому, что согласна была с Никитой, а по большей части потому, что испытывала испанский стыд за его поступок.
– Он не извинялся потом, наутро?
– Нет, ушел на разведку, изучать местность и фотографировать последствия буйства стихии, – с некоторой горечью в голосе ответила Яна.
– Он склонен был обесценивать твои эмоции? – докапывался, как оказалось, доктор наук, медик с тридцатилетним стажем судмедэксперта.
– Сложно сказать. В чем-то он меня поддерживал, помог поверить в себя, включился в бизнес-процессы, укрывал меня одеялом посреди ночи, но где-то отмахивался. Меня всегда раздражало, что он кладет телефон экраном вниз, не добавляет в друзья в фейсбуке, считает мою ревность паранойей. Не давал прикасаться к своим вещам – если я протирала стол после ужина и брала его мобильный, чтобы переложить, то он мог больно схватить меня за запястье. Постоянно говорил, что я накручиваю себя. Что мои предчувствия – игры больного разума. А два дня назад оказалось, что я была права.
– Вы знаете такой старый американский фильм «Газлайтинг»?
Яна отрицательно покачала головой.
– Там мужчина, аферист, пытается с помощью газовых ламп свести жену с ума, чтобы заполучить все плюшки. Собственно говоря, оттуда и взялся психологический термин «газлайтинг». Вам сейчас кажется, что моральное насилие началось сутки назад. Но нет, оно началось еще там, в Греции, когда тебя начали убеждать: то, что ты чувствуешь, – неистинно. – Врач перешел на «ты» и пытался достаточно мягко обозначить, что Яна – жертва морального насилия, а сама история началась намного раньше, чем она открыла ящик Пандоры.
– Он это делал специально? – ужаснулась Яна и приняла самую закрытую из возможных поз, скрестив не только ноги, но и руки.
– Не думаю. Люди с расстройством личности, в частности с нарциссическим, обычно действуют по наитию, пытаясь сделать того, чью любовь они любят, удобными для себя.
– Чью любовь они любят? – переспросила Яна.
– Любить сами они не умеют. Ровно в тот момент, когда жертва, назовем это так, перестает проявлять к нему нужные чувства, ее значимость становится равна нулю. И дальше нарциссы либо уходят, либо мстят, пытаясь уничтожить.
– И что мне делать?
– Сократить общение до минимума и как можно скорее развестись, – врач вынес вердикт и поднялся убирать кружки, чем показал, что пора бы и честь знать. – Вот еще что, – поймал он Яну в двери. – Не вздумайте его лечить и спасать. Спасайтесь сами, – зачем-то снова перешел он на «вы». – Знаете, есть такая форма казни, когда внутрь человека сажают росток бамбука, а он парень быстрый и вскоре пронизывает все органы, и человек мучительно умирает. Думайте о том, что ваша любовь к мужу – бамбуковое семя и чем скорее вы его из себя извлечете, тем меньше увечий себе нанесете, – витийствовал корифей медицинских наук напоследок.
Яна вдруг подумала, что инвалиды сердца так и становятся гениями ума.
А может, и не было никакой любви? Если она так запросто отдалась первому встречному. И сколько бы Яна ни ждала ощущения, что содеянное есть акт возмездия, оно так и не соизволило явиться к шапочному разбору. Скабрезный намек исходил от нее, она представляла собой инициатора, первопричину. В то время как с Никитой всегда была ответным импульсом.
Разговор с психиатром подействовал отрезвляюще. Нелюбовь вообще освобождает от спутанных плющом рук, которые только для вида приросли друг к другу. Размыкает душные объятия.
Наутро, после непродолжительного сна, Яна разомкнула глаза в новой реальности – теперь без тремора, но в абсолютном вакууме. Солнце жжет льды Гренландии, ученые расшифровывают геном человека и мастерят синтетическую ДНК, искусственный интеллект обыгрывает мыслителей в го, а Яна постигает реальность. И ей пришлось собраться с мужеством, чтобы проговорить с собой, что теперь представляет собой ее жизнь. Она скатилась на самую нижнюю ступеньку пирамиды Маслоу и оказалась на уровне человека прямоходящего, вынужденного временно просто выживать. И это стало главной задачей. Планы, цели, мечты, списки желаний, которые она писала убористым почерком в обитом бархатом блокноте, – все показалось ей бутафорским, надуманным, лишним. Вернуться бы в нормальную жизнь, она бы ценила каждый пролитый бокал мерло на светлый ковер и не чертыхалась, согбенно посыпая пятно солью, не уворачивалась от слюнявых бульдогов, встреченных во дворе, а тискала их до поросячьего визга, состригла ногти под корень, вызвала настройщика и музицировала на старом бабушкином пианино, вставала с рассветом и цедила утро, находясь в моменте, а не в мыслеформах. Но она все время бежала в будущее. И, видимо, эта привычка бежать привела к тому, что теперь вопреки желанию ей нужно стремглав нестись от прошлого. И этот забег, в отличие от Никитиного, может не ограничиться заявленными на старте 42 километрами.