С тяжелым сердцем покидали они поле боя, засеянное обломками бронетехники и политое кровью товарищей.
А на рассвете в кратер вошли силы вермахта.
Двое в серых пропыленных скафандрах стояли на краю осыпавшейся траншеи, на восточном валу кратера, оглядывали оставленное русскими хозяйство. Один из них, низенький и толстенький, был майор ветеринарной службы, второй, высокий и сухой, – главный военный дирижер.
– Кто бы мог подумать, – сказал толстяк добродушно, – что у этих иванов было всего две батареи.
– Да, – густым басом ответил высокий, – никто.
Толстяк поковырял носком сапога бугорок, покрытый спекшейся коркой.
– Смотрите, Ганс, еще один русский офицер. Кажется, комиссар.
– Похоже на то, – сказал высокий, разглядывая золотые нашивки на обгоревшем клочке скафандра.
Толстяк смотрел на близкие горы Ливия.
– А все-таки признайте, – сказал он вдруг, – эти русские дрались, как настоящие герои. Что вы думаете, Ганс?
– Пожалуй, и тут вы правы, Дитер.
– А всё почему? – спросил толстяк и сам же ответил: – А всё потому, Ганс, что они слепо верят этой своей красной пропаганде о бессмертном Сталине. Чудаки, ей-богу! Им, беднягам, и невдомек, что Сталин уж лет сто как помер.
– Они об этом даже и не догадываются, Дитер.
– Вот-вот, стали бы они жертвовать жизнью за того, кто давным-давно обратился в прах.
Некоторое время они молчали.
– А я вот слышал, – заговорил спустя минуту дирижер, – что наш великий фюрер тоже… того…
– Тише! – зашипел на него ветеринар и быстро оглянулся. – Под трибунал захотели? И пришло же вам такое в голову!